— Елизарушка, сынок! Живой! Здоровый!..
Зазвал в корчму выпить пива. Узнав, что обоих друзей назначили на береговой участок, в самый крайний фланг осадной армии, обложившей крепость полукольцом, радостно хмыкнул:
— Вот, как говорят люди, на ловца и зверь бежит! Как же это я про вас-то запамятовал!
Мне моряки нужны позарез…
— А куда плыть? — деловито осведомился Елизар, уже предвкушая радость от возможности снова служить на море.
Логинов зашелся смехом, аж до слез.
— Плыть?} Ох-хо-хо… Плыть!.. Да нет, сынок, какое тут плаванье.
Корабль там шведы покинули, надо сие судно сберечь, а позже, когда возьмем крепость, оснастить и снарядить. Вот тогда и поплывешь. Я, признаться, все своего давнишнего друга, Федьку Огаркова, вспоминаю! Вот мастак по корабельной части!
Майор запустил руку за борт кафтана, начал искать в кармане.
— А где ныне капитан Огарков? — полюбопытствовал Елизар.
— Плох Федька… Ревматизма его скрутила, здешние болота доконали. Боюсь, как бы ему полный абшид не вышел — отставка от службы. Без дела старик-то заскучает, загрустит, А мы с Федькой Огарковым ведь с детства друзья.
Он, наконец, нашел то, что искал, вытащил и развернул на столе листок бумаги, бережно разгладил.
— Федино письмо с дороги… Есть тут кое-что и до тебя касаемое.
— Отставив письмо подальше от глаз, прищурившись, начал читать:
«Друг любезней, Яков Степаныч! Многие лета тебе быть в здравии и в силах для службы на пользу отечества. А меня, грешного, везут ныне лежачего, как колоду, до того скрутила проклятая немочь… "
Далее в письме капитан Огарков писал приятелю о каких-то оставленных тому на сохранение вещах, о том, как живет он в приморском городке в частном доме, снимает квартиру в ожидании морского каравана, который зайдет, чтоб взять больных и раненых, отправляемых в Россию.
— А вот то, что до тебя касается, — Логинов подмигнул Елизару. — «В моем несчастье большое мне утешение — в заботы о ми, грешном, доброй и попечительной о всех страждущих некой польской панны Анели, тебе известной, — писал далее Огарков. — Мы с ней как родные стали и каждый день подолгу беседуем о всяком разном.
Чает она найти своего братца Михала в живых, в чем, однако, я сильно сумлеваюсь, ибо Персия Далека и по слухам места тамошние зело гибельны. Я же ей в том деле от всей силы помощник. И жить в Питерсбурхе она будет у нас в доме. Моим трем девкам от такой подружки будет, чаю, не малая польза; пообтешутся да привыкнут к европейскому политесу и галантному обхождению. А еще, скажу тебе, друг Яков, по великой конфиденции, что той паненке, видать, приглянулся наш рассейский фенрих, Овчина-Шубников Елизарка. Ты фенриха должон знать. Как начнет о нем говорить, словно цветик расцветет. Эх, молодо-зелено, а все ведь такие были!»
Елизар слушал, боясь дышать. Сердце стучало как кузнечный молот. И верить не смел в свое счастье. До сего мига думал: полюбил токмо он один и безответно…
Майор сложил письмо, спрятал в карман.
— Мы с Федькой еще в потешных вместе служили, — сказал «он с прискорбием, думая о давних временах, — а нынче вот… Старики!..
За разбитой деревней потянулись высокие дюны с одной стороны, с другой — торфяники, поросшие чахлой травой и невысокими, искореженными вечными ветрами кустиками.
Неприветливые места и неудобные для стоянки войска.
Дорога свернула в сторону, к крепостным воротам. Солдаты ворчали, кляли песок.
Аким и двое матрозов, Тимофей и Ивашка, поджидали возле самого крепостного рва. Все трое сидели рядышком на опрокинутой и порядком увязшей в глубоком песке лодчонке.
— Ох, Елизар, было худо, стало еще хуже, — пожаловался Аким. — Ни тебе землянки вырыть, ни тебе туру поставить. Как воевать-то будем? Тимошка! — приказал Аким матрозу. — Чего сидишь? Проводи команду к тому месту, которое мы с тобой облюбовали. Там за пригорком хоть палатки можно раскинуть.
Тимофей проворно вскочил. Елизар узнал его в темноте не только по высокому росту, но и по особой манере надевать шляпу задом наперед. Тимофей объяснял, что так-де лучше: в случае дождя льет со шляпы не на нос, а в стороны.
Елизар устало опустился на освободившееся место, спросил:
— Досчаник-то припасли? Или, может, на этой лодке поплывем?
Аким усмехнулся.
— А ты встань да погляди, на чем тут плыть? Одно название, что море. Как залезешь на воду, отовсюду из воды камни торчат., Знать, неглубоко. Да и луна светит: как на ладони все…
Долго сидели в раздумье. Вернулся Тимофей, принес поесть. Подкрепившись, Елизар уныло побрел к тому месту, где крепостной ров соединялся с заливом. Берег рва был обрывист, укреплен сваями. Стоячая вода от зарева пожара за стеной казалась желтой, как медная полоса. Туман рассеялся, висевшая на темном небе яркая луна серебрила поверхность моря. Черная крепостная стена ночью казалась еще выше и еще неприступнее, чем днем.
Да, Аким оказался прав. Повсюду, на всей водной поверхности около крепости, из воды торчали черные, округлые горбы каменных валунов, словно спины стада спящих китов. Вот почему шведы так небрежно охраняют эту сторону. По глубокой воде можно подойти на тех рыбачьих лодках, что стоят возле корабля, или на понтонах, на каких ставят мосты, а по такой не пройдешь ни на чем, разве что на рыбачьем челночке. На таком, верно, и приплыл Бонифатька. Но то — один человек, не войско!
Сзади послышались шаги, подошли Аким с матрозами.
— Раков здесь ловить, в этой канаве, — мрачно сказал Аким. — Раки такие места любят. В ров-то накидано всякой пакости, от нее и дух тяжелый.
Елизара вдруг осенило. Аким прав, пахнет скверно. Но если б морская вода свободно вливалась в ров, этого бы не было. Значит, устье рва занесло песком.
Он подтянул повыше голенища ботфортов, велел матрозам поискать жердь или сук подлиннее.
Иван вскоре нашел обломок весла. Гуськом пошли вдоль рва, перелезли через сыпучую дюну, осторожно, стараясь не плескать, вошли в воду. Море, ряд за рядом, катило на берег невысокие, сердито шипевшие волны. На гребнях этих крохотных валов, как и на штормовой волне, курчавилась пена. Елизар тыкал в дно обломком весла. Вот сейчас они перед рвом. Верно раньше здесь был глубокий прокоп, как полагается в таких случаях по военной науке, а теперь нету: все занесло, глубина только-только до колен.
Елизар, ощупывая дно, прежде чем сделать шаг, все брел и брел вперед. Низкорослый Аким тащился сзади, возился, подбирал повыше полы мундира; в ботфорты у него давно натекло.
Дно стало повышаться, подходили к берегу и к крепостной стене. Здесь тень была чернильно черной. Елизар споткнулся, ударившись ногой о сваю, вытянул руку, рука уперлась в наклонное подножие стены углового бастиона. Сзади на него натолкнулся Аким. Елизар обхватил друга за плечи, нагнулся, прошептал:
— Гляди, подобрались к самой стене…
— Ну и что? — также шепотом спросил Аким. — А как залезть?
Оба поглядели наверх. Стена не только была построена с уклоном, чтоб нельзя было прислонить лестницу, но наверху еще навис каменный парапет, словно козырек.
— Но Бонифатька-то по лестнице лез…
Снова пошли уже вдоль стены, осторожно рассчитывая каждое движение, чтобы не плеснуть. Чем дальше от рва, тем становилось мельче. Море намело песок.
Новая стена кончилась, пошла старая, шероховатая, строенная невесть когда, — верно, еще рыцарями. Камни стены были неровные, расшатанные волнами во время осенних и зимних непогод. Здесь не было защитного парапета, штормовую лестницу установить было нетрудно.
Дошли до полукруглого барбикана, тоже ветхого. Дальше идти не имело смысла. Стали осторожно пробираться назад. Вдруг Елизар почувствовал, что кто-то дергает его за рукав, угадал: это матроз Иван.
— Господин фенрих… Елизар нагнулся.
— Еще ниже присядь; — попросил Иван, — да погляди вон туда. Смекаешь?