Бывший капитан медленно вытянул из кармана большой клетчатый платок, устало провел им по лицу, верно хотел скрыть слезы. Потом грустно сказал:
— Бог так захотел. Человек сам ничего не может. Я есть бедный, честный шкипер, много плавал, хорошо знайт свое ремесло. Думал, буду служить русским, заработай денег на старость. Военный официр — почет, хорошая плата, много гельд… Судьба рассудил не так. Одно верно: что море берет, назад не отдаст.
Потом уронил платок и, не таясь, заплакал жалкими, стариковскими слезами. А Елизар, превозмогая жалость к Иоганну Тышу размышлял: неужели так-таки море никогда ничего не отдает? Ведь у самого берега! Эх, а везли-то что! Частицу славы российской! Везли, да не уберегли!
Пусть- по воинскому артикулу он сам к этой беде не причастен, даже вроде и в авантаже, сумел спасти документы в шкатулке, донесения и реляции. А все равно душу саднит, будто виноват.
Глава 17 АДМИРАЛТЕЙСКАЯ ФОРТЕЦИЯ
Прежде Елизару нравился чудной городок Санхт-Питерсбурх, новая столица государства Российского, возникшая на Невских берегах, по воле упрямого царя и в силу государственной пользы. Не беда, что между улицами топкое мелколесье, что дворы не токмо простого люда, но и вельмож, выходят в ольшаник, что в наспех ставленных домах отовсюду дует, а весной и осенью река Нева имеет обычай затоплять берега. Даже зимой во влажном питерсбурхском климате не всегда есть годный санный путь, а чаще грязь и распутица. Вязнут в грязи телеги и кареты, бывает, если неосторожно ступишь, так засосет сапог, что лучше выдергивай ногу, а уж потом выручай обувь.
Но есть в Питерсбурхе красота и невиданная, непривычная русскому человеку. Такой простор, такая ширь, так вальяжно катит свои серые, недобрые волны красавица Нева, что заглядишься! А небо, особенно весной и ранним летом — светлая чаша веницейского стекла. И не поймешь, какие краски играют в небе: багряная ли зорька, водянистая ли голубизна, травяная ли зелень. И не только днем, но и ночью. Питерсбуржцы зовут сию пору «белыми ночами», не устают дивиться на такое чудо севера, когда ночью светло, словно днем, а синий сосновый лесок на другом берегу кажется волшебным пологом.
Раздвинь тот полог и войдешь в сказочное царство невиданных зверей и птиц.
И еще нравилось Елизару, что ставили новую столицу по точному расчету, но не так, как ставят военную фортецию, не токмо для обороны, а с прикидкой, чтоб удобно было жить и строиться многие годы и столетия.
Однако, хоть Елизар и хорошо знал Питер, на сей раз не мог сразу сообразить, куда его привезли. Низкая, крытая рогожей кибитка, в которой ездок может только лежать, так увалялась на рытвинах и колдобинах, хуже самой сильной морской зыби. По бокам, для сбережения подследственного, сидели отяжелевшие старики солдаты, нарочно заслоняя спинами все, что можно подглядеть в пути. Его провели в угловую камору, просторную, чистую, но сырую. В два окошка каморы, выходившие на две стороны, в одном видна была Невская першпектива, в другом — Нева, крепость Петра и Павла, медный, вонзившийся в небо Трезиньевский шпиль, да идущие по реке барки. У Елизара малость отлегло от сердца. Опасных государственных преступников запирают в крепость; значит, он не из самых опасных. Куда ж все-таки его посадили? Вдруг сообразил: да в Адмиралтейство! Иначе говоря, в Адмиралтейскую фортецию, в камору для нерадивых работных людей, которым неохота быть при государевой службе.
Адмиралтейство, в сущности, работное место, корабельная верфь для строения кораблей.
Царь пожелал строить здесь фрегаты, корветы, бриги, а дойдет дело, так и большие линейные корабли. Выбрали площадку с уклоном к Неве, так чтобы готовый корабль легко было спустить, или сволочь в воду. Работное место — верфь — обстроили зданиями, складскими и казарменными. Строения ставлены покоем, потому что четвертой стороны не должно быть, там спусковой эллинг. А для красы возвел над зданиями тот же маэстро Трезини медный же шпиль, вроде Петропавловского, только пониже. На шпиле, вместо флюгера, утвердили медный корабль под всеми парусами. Куда дует ветер, туда кажет и нос корабля.
Для пущей осторожности (шведы-то под боком) новую верфь укрепили, окружили валами и рвом, и стало Адмиралтейство фортецией, второй крепостью.
Сюда-то как раз и посадили Елизара. Ну что ж, в общем все, как положено. Покуда на нем подозрение в нерадивости при исполнении служебного и воинского долга, должен он сидеть под караулом. А в Адмиралтейство его засадили, потому что моряк. Да тут же в конференц-зале заседает и Адмиралтейц-коллегия, вершительница всех корабельных дел и судеб.
Ночь прошла спокойно. По молодости Елизар как лег после ужина, так очнулся, лишь когда караульный солдат стал пинать его в ногу, приговаривая:
— Проснись, дядя. Проснись, господин офицер, говорю… А то рожу не успеешь сполоснуть да поесть. Господа Адмиралтейц-коллегия уже изволют съезжаться.
Президентская карета опять за фонарный столб зачепилась, насилу ослобонили…
Елизар успел и вымыться, и поесть, и даже выкурить трубочку табаку. Табак и трубка были припасены на столе от казны. А за ним все не присылали. В окно доносилось стуканье топоров, скрип блоков да мирное клохтанье курочек. Их, верно, держала какая-нибудь матрозская жинка либо жена мастерового.
Наконец засов у двери скрипнул, дверь распахнулась, вошел караульный сержант с белыми ремнями крест-накрест, выставил вперед протазан, чтоб показать, что при службе, стукнул концом протазана по полу.
— Идем, господин мичман, требують..
Протазаны — парадное оружие. Елизар удивился и опечалился, значит, предстоит не простой допрос, а вроде как официальный суд.
Сержант шагал впереди по длинному коридору, Елизар за ним. Перед дубовой дверью сержант остановился, трижды топнул протазаном об пол и тогда уже отворил.
После плохо освещенного коридора судейская горница показалась светлой, как фонарь.
Елизар едва переступил порог, как навстречу качнулся штеттинский капитан Иоганн Тыш, без накладных волос, с костяного цвета плешью во всю голову. Только над ушами висели жидкие, седые косицы. Тыш вцепился в Елизарово плечо, уткнулся мокрым мягким носом в локоть.
— Майн готт! — простонал старик. — О, майн либер готт! Мой любезный господь бог!
Верой и правдой служил я, делал все, как учили и как сам разумел. Я ведь плавал на корабле даже в Вест-Индию. А они не верят.
Сержант с протазаном бережно взял старика под локотки, повел к выходу.
Только теперь Елизар огляделся. За длинным столом в середине, на президентском месте, сидит председатель Адмиралтейц-коллегии Кикин, мордастый, здоровущий дядька в пышном парике. Про Кикина известно было, что он бывший царев денщик, мальчонкой спал на пороге царской опочивальни. Потом отхватил выгодный откуп на право взымать подать со всех рыбных ловель по всей Руси. Этого Меншиков ему никак простить не может. Но вот он — Кикин; председательствует в Адмиралтейц-коллегии — ближний царский человек!
С правой руки от Кикина уже подлинный царев помощник, ученый человек Яков Брюс.
Брюс шотландского королевского рода, но родился в Москве на Кукуе, в немецкой слободе. Царь его любит и чтит. Брюс похож на бульдога, хмурого, но доброго.
А слева от президента — увидев это, Елизар едва не всплеснул руками — торчит тощая, пылающая физиономия капитана Огаркова, но уже не в капитан-поручицком, а в капитан-командорском платье. По всему видно, Огарков и здесь не изменил своей привычке влагу из костей гнать другой влагой.