Елизар тоже читал, учился, все больше интересовался морскими науками.
Надежды вернуться на флот было мало. Осторожный Кикин не разрешил Елизару даже работать на Адмиралтействе, где в то время строились разом три корабля. Баас — так на голландский манер прозывали главного смотрителя корабельного строения — сам ходил кланяться, очень хотел заполучить себе дельного, а, главное, любящего море молодого помощника. Ничего не вышло: Кикин не уступил. Не удалось Елизару устроиться и в Новую Голландию, где делали галеры. Лишь изредка ходил поглядеть, как осторожно выводят каналами ходкие, узкие суда, как изящно расправляют они паруса и, разведя в стороны десятки весел, разом берут ими воду, оттолкнутся и летят, будто скользят с горы.
Не больно весело обстояли и Елизаровы амурные дела. В первый же день после выхода из Адмиралтейской фортеции к недостроенным талызинским палатам подскакал в сопровождении солдата живописный, как картина, Аким Яблоков, нарочно вздыбил каракового жеребца, заставил поплясать на тонких, словно точеных, задних ногах. Затем бросил повод солдату, легко соскочил и, распахнув настежь дверь, ввалился в темные сени. Метнулась между кадками с солениями перепуганная кошка, из поварни выглянула завязанная платком голова стряпухи.
— Чего тебе? — крикнула стряпуха. — Чего ломишься, как оглашенный?
— А где Елизар? — спросил Аким. С недавних пор он усвоил себе манеру чуть гнусавить на иностранный лад, будто не привык изъясняться по-русски.
— А я откель знаю! — рассердилась стряпуха и захлопнула дверь.
Аким постоял в темноте, подумал, потом кончиком хлыста постучал в дверь поварни.
— Эй, бабка, на те куверт. Скажи, приезжал господин корнет Яблоков замест вестника амура. В сим куверте сердешный жар и купидонова стрела, Стряпуха недоверчиво взяла конверт, покрутила в руках, даже понюхала. От бумаги сладко пахло цветами.
— Ладно, отдам… Какая такая стрела? Я вострого боюсь. Аким, не разъясняя, махнул рукой и вышел. Чего с дурой толковать: все равно не поймет.
В розовом, надушенном конверте лежало приглашение капитан-командора Огаркова посетить его дом, где квартирует известная Елизару особа.
В положенный час Елизар в вычищенном мундире, расчесанный да припомаженный, сменив смазные ботфорты на чулки и башмаки с пряжками, чуть не на цыпках побежал на Невскую першпективу, где неподалеку от Адмиралтейства в дворовом флигеле разместился со своим семейством капитан-командор. Капитан встретил Елизара приветливо, облобызал, предложил выпить с ним водки, горячего грогу или на худой конец заморской романеи. Елизар деликатно отказался. Капитан хватил маленькую стопочку перцовки, крякнул, сказал:
— Ну, ладно, вьюнош. Дело твое молодое… Пойдем на ту половину, там тебя ждут не дождутся.
Свидание вышло умилительным и сердечным, хотя и не совсем таким, как представлялось Елизару. Воинственный капитан и его супруга, дама солидных размеров, одетая по-новомодному, но повязанная платком вместо накладных волос, оба сели в кресла с обеих сторон узкой горнички, образовав собой как бы непреодолимый барьер. По другую сторону четы Огарковых тоже стояли стулья. Первой влетела в комнату Анелька, увидев Елизара, кинулась было к нему, но жена Огаркова бесцеремонно ухватила ее за платье и удержала. Вслед за Анютой-Анелькой одна за другой впорхнули все три огарковских девы: сперва старшая, за ней средняя и младшенькая. Девы были хорошенькие, славные, хохотушки, но жестокий политес обязывал. Девицы принялись приседать, растопырив в стороны юбки, обмахивались веерами, нюхали принесенные с собой цветочки и томно закатывали глаза.
Маленькая сидела набычившись, скучала.
Одна Анеля была естественна. Путая русские, польские и немецкие слова, рассказала о своем несчастном брате Михале, расплакалась, потом сказала, что в Польшу не вернется, никого там у нее нет, и выжидательно посмотрела на Елизара.
— Не возвращайся! — забывшись, крикнул Елизар, вскакивая со стульца и шагнув к ней. — Чего тебе твоя Польша! Годи немного… Вот распутаюсь со своими делами, сватов зашлю.
— Что это значит — сватов? — спросила Анелька, широко распахнув глаза. — Подо[11] мне сваты?
У Елизара опять холодно стало под сердцем, до того яркие, изумрудные, глубокие были у нее глаза. А волосы — золотая кудель. И не пудренные, просто свитые в длинные, тугие косы. Эх, обнял бы, да прижал к сердцу. Но костлявый Огарков впился, как клещ, дергал за локоть.
— Сядь, сядь, на то стулец дан. Ишь, каки прытки! Ты сначала домой отпиши, получи благословение батюшки да матушки. И Анютке надо из их веры в нашу переходить, тогда и свадьбу сыграем. Ох, молодежь, все-то вам объясняй да разъясняй.
… В тот день у Талызиных были затеяны пироги. Сам Никита Васильевич особо любил пироги с горохом: и сытно, и удобно. Возьмешь с собой на работу, сядешь в сторонке, да и перекусишь. И вкусно и чисто — никакой лишней сырости.
Вечером в талызинской поварне дядя и племянник сели в сторонке разобраться с кое-какими делами, да «Куранты» почитать.
Пока Никита Василич считал что-то, Близар «Курантов» не раскрывал, глядел, как стряпуха сажает в печь противни. И что-то больно зорко глядел. Кухарь какой нашелся.
Потом он вдруг встал и тихонько подошел к самой печи.
— Что я тебя хочу спросить, Пелагеюшка, — каким-то особенным голосом заговорил он.
— Как это так? Вот ты при мне давеча горох в горшок засыпала… Сам я видел — маловато, полгоршка не было? Так откуда же его теперь чуть не до верху стало?.
Стряпуха только плечами повела — чудаки эти мужчины.
— А конечно дело… Сыпать надо знаючи. Насыпала б по плечики, он бы от воды разбух и верхом бы пошел; да еще как бы горшок не разорвало.
Талызин скинул с носа очки. Он услышал, как Елизар не то поскользнулся, не то споткнулся и громко охнул.
— Елизарка, ты чего?
Инженер-генерал даже с табуретки привстал: племянник стоял — не пойми, не то с перепугу, не то от радости бледный. Зубы у него стучали, — Дядя! — как в ознобе, но с торжеством заговорил он. — Я теперь все понял! Я морского беса, которого мне иезуиты в трюм подложили, поймал. Вот он… — И дрожащим перстом Елизар показал на горшок с горохом.
И тут инженер-генерал охнул в свою очередь:
— Ах ты. Надо же! Вот это да!!!
Все дивились: Никита Талызин ни с того ни с сего вздумал звать гостей. Кажись, и поводу нет: ни тебе праздника, ни тебе дня ангела. Сам лично ездил приглашать Питерсбурхского генерал-губернатора, Меншикова Александра Даниловича. Часто виделись по делу, обо всем толковали запросто, а тут битый час пришлось проторчать в передней горнице, ждать. Александр Данилович милостиво обещался.
… В большой талызинской палате было жарко натоплено. Длинный стол ломился от всякой вкусноты, хотя особенных разносолов в Питерсбурхе достать пока что было неоткуда. Жили скудно, зимой бывало даже подголадывали. Ветчина, солонина, блюдо с огурцами, с капустой, жбан с морошкой да с клюквой, купленный по случаю у голландского шкипера паштет, хотя и с душком. Штофы, бутылки, фляжки разных фасонов. А в углу здоровенная бадья и в той бадье плавает в мутной воде бочонок — видно, новая какая заморская выдумка…
(Гости угощались, ели, пили вволю, да нет-нет косились в тот угол. Что там припас чудак Талызин? Чем надумал удивить? Ежели брага али пиво какое особое? Оно неплохо, да не больно в диковину. Пивали всякое: и мозельское, и рейнское, и бургундское, а также из Англии джин, виски, густой эль. Саженный, под рост царю Петру, крупнолицый, ухоженный красавец Александр Данилович давно уже расстегнул мундир, снял пояс с портупеей, отстегнул часть пуговиц на камзоле, чтобы одежа не стесняла, размотал кружевной шейный платок. Сладко рыгнув, погладил щетинистые усики.