Анализируя построение этого сочинения, мы обнаружили в пределах каждой книги не один, а несколько конкурирующих композиционных приемов. Повторим главные из них: хронологическое следование, риторическая рубрикация или биографическо-энкомиастический принцип, ассоциативно-тематическая связь, и наконец, определенный идеей провидения сквозной мотив повествования. Почти все упомянутые приемы так или иначе объединяют эпизоды вокруг личности героя. Не переставая быть историей («Хронографией»), сочинения Продолжателя Феофана уже становятся сборником биографий.
Любопытно отметить, как эта концентрированность повествования вокруг личности героя влияет не только на композицию всего произведения но и на синтаксис многих предложений, проникает в саму языковую структуру сочинения. Фразы «Хронографии» Продолжателя Феофана изобилуют громоздкими причастными оборотами (так называемыми ablativus absolutus), в которые подчас «упрятывается» вся прагматическая история, в то время как действия или состояния героя-царя передаются предикатами в личных формах.[107]
Сочетание известных приемов порождает новое качество. Жанр, даже в консервативной византийской литературе, — величина подвижная и [248] изменяющаяся, и первые пять книг Продолжателя Феофана представляют собой как бы фиксированный момент эволюции исторического рода среднегреческой литературы. Чтобы оценить место Продолжателя Феофана на пути этой эволюции, мы сравнивали «Хронографию» с современной ей «Книгой царей» Генесия. Оба сочинения восходят к одному источнику, но как по разному оба автора сочленяют и компонуют свой материал!
«Книга царей» Генесия построена большей частью по традиционному для византийской историографии методу, а основывающиеся на том же историческом материале первые пять книг «Хронографии» Продолжателя Феофана — произведение по композиции новаторское (сколь ни парадоксально это понятие в применении к византийской литературе). Речь, видимо, должна идти о разнице не только творческих индивидуальностей, но и уровней исторического и художественного сознания. Вряд ли для этой эпохи следует проводить какую-то грань между тем и другим.
Итак, именно личность, ее биография в той пли иной степени выступают в сочинении Продолжателя Феофана «принципом организации действительности»[108] и потому на первый план литературоведческого анализа закономерно выдвигается исторический персонаж, образ исторического героя. Мы столь подробно останавливались в начале статьи на персонажах Иоанна Малалы и других хронистов, демонстрируя подчиненную, периферийную роль исторического героя у ранних авторов именно для того, чтобы в конце концов постараться показать, какой путь в этом отношении прошла последующая византийская историография.
Проблемы человека в византийской литературе, методов характеристики литературных героев в настоящее время едва намечены.[109] Почти никаких соображений по этому поводу не оставили и сами византийцы. Само понятие «образ» (εικων, ειδλον, τυπος, χαρακτηρ, весьма важное в византийской философии и теологии, соотносилось с кругом совершенно иных представлений, нежели ныне этот весьма расхожий в современном литературоведении термин.[110] Лишь единожды из приведенных В. Бычковым примеров слово εικων употребляется (у Климента Александрийского) в значении, близком современному понятию образ-персонаж. Да и на деле не видели византийцы своей задачи в «обрисовке образов» персонажей, в том числе и исторических.
Агиографы считали нужным в соответствии с существовавшими клише прославлять святость своих героев, риторы откровенно восхваляли их в похвальных речах — энкомиях или обличали в поношениях — псогосах, однако как восхваление, так и его антипод поношение — нечто принципиально иное, нежели «изображение образа». Труд этот, казалось бы, [249] должны были взять на себя историки, но они вменяли себе в обязанность лишь изображать деяния (πραξεις) исторических персонажей или, наподобие риторов, одних восхвалять в качестве образца, других предавать проклятию, и только авторы риторических этопей (ηϑοποιια) до какой-то степени приближались к целям «обрисовки образов» в современном смысле этого выражения. Упомянутые этопеи, однако, никогда в Византии не выходили за рамки ординарных школьных упражнений.
107
Сошлемся только на один, но весьма характерный пример (ThC 11.17—12.14). Из причастных оборотов, заключенных в этом одном предложении (структуру фразы в русском переводе сохранить невозможно), мы узнаем: 1) император Никифор ходил походом на «скифов»; 2) император Никифор умер от раны, полученной в сражении; 3) Ставракий был тоже ранен в сражении, но пережил отца на два месяца и восемь дней; 4) Ставракий царствовал вместе с отцом восемь лет и семь месяцев; 5) куропалат Михаил, зять Никифора, после смерти Ставракия захватил власть в октябре пятого индикта. Субъект же этого предложения — герой повествования Лев V, о действиях которого сообщается в глаголах в личной форме.
110