Итак, оценив строгое исполнение законов лицемерным императором, Продолжатель Феофана тут же осуждает его за жестокость, однако (и это интересно) считает нужным для смягчения впечатления сообщить, что к этому поступку Феофил «добавил нечто достохвальное и хорошее»: изгнал мачеху Евфросинью и заставил ее вернуться в монастырь, поскольку счел ее брак с Михаилом «противозаконным». [263]
Далее, продолжая характеристику в благожелательном духе и как бы «забыв», что справедливость Феофила — не более как лицемерие, Продолжатель Феофана прибавляет: «В дальнейшем он пристрастился к делам правосудия и всем дурным людям был страшен, а хорошим — удивителен. Вторым — потому что ненавидел зло и отличался справедливостью, первым — из-за своей суровости и непреклонности» (с. 41). Однако выдерживать характеристику в том же духе автор отказывается, меняет тональность и вновь к меду прибавляет деготь: «Но и сам Феофил не остался незапятнан злом... держался полученной от отца мерзкой ереси иконоборцев. Ею морочил он свой благочестивый и святой народ, обрек его всевозможной порче... Из-за этого не удалось ему совершить соответствующих подвигов во время войн, но он постоянно терпел поражения...» (там же).
После этого замечания Продолжатель Феофана переходит к серии эпизодов, долженствующих рассказать о справедливости Феофила и его заботах о благоустроении государственных дел. Длинный перечень его благородных деяний кончается восторженной оценкой на самой высокой ноте: «В подобных делах являл себя Феофил великолепным и удивительным». Уже успевший привыкнуть к методу изображения Феофила читатель не спешит радоваться благостным оценкам, ожидает нового резкого перехода к другой тональности, и этот переход действительно не заставляет себя ждать уже в той же фразе: «...что же касается нас, благоверных почитателей святых божественных икон, какое там! Словно жестокий варвар старался он перещеголять всех, в этом деле отличившихся» (с. 46). Новая серия эпизодов призвана проиллюстрировать ересь и «зверство и безумие тирана» — «жестокого из жесточайших» и «мерзейшего из мерзких» царя Феофила.
Впрочем, вновь дойдя до высочайшей ноты, Продолжатель Феофана (уже в какой раз!) вновь меняет тональность и повествует и о необыкновенной любви Феофила к церковному пению, и о его воинской доблести (с. 50, 51), а предсмертная речь царя, отличающаяся сдержанными благородством и изяществом, вызывает слезы умиления у присутствующих и вполне сопоставима с аналогичными речами героев античной историографии (с. 62).
Как видно, непрерывно раскачивающийся маятник оценок Феофила имеет еще большую амплитуду колебаний, чем в случае со Львом V. Противоречивость характеристик иногда находится на грани несовместимости разных черт персонажа, будто даже разрушая цельность образа. Вряд ли, однако, следует вообще подходить к персонажу средневековой хроники с критериями, выработанными современным литературоведением для позднейшей литературы. Не исключено, что и здесь Продолжатель Феофана, а вернее, автор *ОИ, пользовался разными, в том числе и иконоборческими источниками с диаметрально противоположным освещением фигуры императора. Сути дела это не меняет. Рисуя образ Феофила, автор создает непростую и внутренне противоречивую структуру — противостоящую примитивным схемам предшествующей хронистики. [264]
Мы закончили краткое рассмотрение ранней византийской хронистики, охарактеризовав «Хронографию» Продолжателя Феофана. Настало время попытаться ответить на вопрос, поставленный в заголовке статьи. К. Крумбахер, весьма склонный распределять литературные произведения по формальным признакам, уверенно относит Продолжателя Феофана к числу хронистов. Уже в наши дни автор византийского раздела в уже цитированном выше солидном «Лексиконе средних веков» П. Шрайнер исключает «Хронографию» из поля своего внимания, молчаливо относя ее к «полноценным историям». П. Александер и Р. Дженкинз говорят о первых четырех книгах этого сочинения как о биографиях плутарховского типа, пятую же называют энкомиастическим жизнеописанием.[145]
Вопрос о том, к какому жанру отнести «Хронографию» Продолжателя Феофана, обречен на полную зависимость от субъективных оценок, если мы останемся в кругу традиционных представлений и магии устойчивых терминов.
«Хроники» и «истории», утверждали мы, развивались в качестве параллельных, самостоятельных и редко смешиваемых жанров лишь до начала VII в. После этого «истории» исчезли вовсе и возродились лишь в Х в., хроники же продолжали свое существование до конца Византийской империи и даже писались позже.