Срочно связалась с врачами, заручилась ходатайством о помещении в больницу, куда ее обещали принять. Стонущую, почти без сознания, привезла я маму в больницу. Замечательный врач и редчайшей доброты человек- Борис Михайлович Гершман - совершил героические усилия, и жизнь стала возвращаться к ней. Я бы не стала все это описывать, если бы даже в болезни, даже в этом аду не проявился бы характер моей мамы! Сколько терпения к физическим страданиям и какое желание быть самой собой исходило от нее! Я садилась рядом с ее кроватью, брала ее исхудавшую руку, гладила и видела запавшие испуганные глаза. Ее усохшее тело терялось под одеялом. Его почти не было. Были лишь испуганные, бездонные глаза. Правы ли мы были, продлив ее жизнь, согласившись на операцию в ее возрасте?..
Она расспрашивала меня о работе, и когда я ей говорила, что должна буду снова вернуться на гастроли, она, смотря на меня умными, преданными глазами, говорила: "Гастроли - это хорошо, а что ты там будешь играть?" Я перечисляла свои роли, она понимающе качала головой и говорила: "Ну, конечно, поезжай".
Ей давали обычный больничный чай, и она каждый раз говорила: "Как вкусно! Какой замечательный чай". У нее не было сил ни на что, но на вопрос доктора, как она себя чувствует, она из благодарности отвечала: "Очень хорошо! Ничего не болит". И он улыбался на ее счастливую интонацию.
После окончания гастролей, после тяжелой утраты наших товарищей наступил отпуск. Муж уехал в Сочи, я осталась с сестрой и мамой. С каждым днем муки ее становились сильнее. В последний вечер ее жизни приехал маленький Саша - ее правнук, белоголовый, голубоглазый человечек. Он весело бегал по комнате, играл в свои игры, рисовал и иногда оглядывался на кровать, где лежала мама. Потом подошел к постели, встал и тихо стал смотреть на нее.
- Мама, ты видишь, кто около тебя?
Она полусознательно перевела на него глаза и точно увидела его. Лицо ее озарилось добром и ясной улыбкой, точно солнце из-за тучи показалось.
- Это твой правнучек - Сашенька!
С любовью в глазах она едва кивнула мне головой, точно откуда-то издалека дошло до нее родное, любимое, земное.
И это было ее последним прощанием с жизнью. Мамы не стало.
Я вспоминаю ее, и на душе у меня становится печально и светло. Наверное, давая мне имя Вера, мои родители хотели передать мне частицу своих сердец, полных веры в добро, надежды на лучшее, и любви к людям и к жизни. Низкий, земной поклон им. Спасибо им за все.
ЧАСТЬ II УТЕШЕНИЕ
1987 год-такой трагический для нашего театра, такой глубоко-печальный для нашей семьи вдруг завершился для меня неожиданным душевным выходом в редкостно желанную работу.
В одной из телевизионных передач я исполняла отрывок из "Воительницы" Лескова. Однажды, в случайном разговоре с режиссером Борисом Александровичем Львовым-Анохиным я услышала от него, что он хотел бы поставить со мной "Воительницу".
Я знала, что это - чудесный режиссер, не раз восхищалась его спектаклями и особенно - "Холопами" Гнедича в Малом театре, где великолепно, с редчайшей простотой играла Елена Николаевна Гоголева.
Услышав эти его слова, подавив чувство пронзительного счастья, я без особой надежды сказала об этом Валентину Николаевичу Плучеку. Мои слова были встречены как будто доброжелательно, но ясного ответа тогда не последовало. Потом трагические события на гастролях в Риге заслонили все.
Потом прошел отпуск, выяснилось, что репертуар наш резко сократился по вполне понятным причинам. И вот на сборе труппы Валентин Николаевич вдруг неожиданно для меня сказал о приглашении Львова-Анохина на постановку "Воительницы" со мной в главной роли на малой сцене как о желанном событии.
Я сначала думала, что ослышалась... Роль удивительная! Прекрасная! Для меня немыслимо трудная! В ней все есть! И возрастной переход, и русская национальная основа характера, и великая любовь, и душа, воспарившая над жизнью.
О такой роли актриса может только мечтать! Я ждала ее долго, может быть, всю жизнь. Я ее предчувствовала даже тогда, когда годами сидела почти без работы, и не верила в свое предчувствие. А главное - это вопрос, который терзал меня постоянно: сумела ли я сохранить что-то в себе, в своей душе для такой роли?
Не одолели ли меня усталость, возраст, не иссушили ли разочарования, неверие? Не может ли случиться так, что мне уже нечем будет играть? Ведь это так часто бывает, в театре ломается много судеб, характеров...
Как рассказать о том, что я испытала, работая над этой ролью с редким по своему таланту, эрудиции и душевной тонкости режиссером - Борисом Александровичем Львовым-Анохиным! О счастье писать труднее, чем о горе: сердце замыкается, не хочет расплескать драгоценное, что в нем заключено. Ведь важна не только роль-работа, но и то, с кем ты ее делаешь! Я считаю, что встреча с Львовым-Анохиным, наверное, была послана мне за все мои страдания, за творческий голод последних лет.
Весь наш постановочный коллектив - замечательный ансамбль: режиссер Борис Александрович Львов-Анохин, сорежиссер и автор инсценировки Василий Федоров (критики и все мы считаем, что инсценировка очень удачная), художник Андрей Сергеев (о его декорациях я скажу ниже), автор замечательного музыкального оформления Анатолий Кремер и мои одержимые своей профессией партнеры - энтузиасты нашего спектакля.
Не могу не сказать о церковном пении, записанном специально для нашего спектакля. Руководитель церковного хора присутствовал на репетициях и, воодушевленный их атмосферой, отнесся к своему делу как настоящий художник. Так всегда бывает при явлении настоящего искусства - стоит возникнуть искре, а у нашего режиссера их в запасе было много, как обязательно рядом загорается ответный огонь.
Я присутствовала на записи этих церковных песнопений и наслаждался не только мой слух, но и взгляд. Я видела лица певчих, их одухотворенность, и это настроение воскресает во мне, когда я уже стою на сцене в образе Домны Платоновны. Как оно мне помогает! Поистине, ничто прекрасное не исчезает!
В моем первоначальном представлении Домна Платоновна была сильной, хитрой, агрессивной, властной женщиной. Я совсем не представляла, как можно соединить в конце этот характер с той жертвенной любовью, которая спалит насмерть ее сердце. Мне казалось, что моей задачей было как можно дальше отойти от себя, заклеймить ненавистные человеческие качества: корысть, цинизм, отсутствие жалости путем показа такого характера, от которого можно содрогнуться. И вдруг... я услышала от Бориса Александровича совсем другие мысли: эту роль он видит в моем исполнении именно потому, что у меня самой, как ему кажется, этих качеств нет. Домна Платоновна, по его мнению, обладает детской непосредственностью, убежденностью в нравственной правоте своих поступков и еще большей убежденностью в том, что в этой жизни иначе поступать и невозможно. Покоренная этим неожиданным для меня новым образом моей героини, нарисованным режиссером, я, конечно, не стала противопоставлять свое понимание роли, я его просто зачеркнула и стала осваивать новый для себя образ. Но при всем моем желании это оказалось непросто. Не буду говорить о том, сколько душевных сил было затрачено и режиссером, и мною. Но, кажется, мы все преодолели.
В результате получился спектакль монолитный, законченный, с особой формой существования актеров на сцене, необычный, на мой взгляд.
Необычность начинается с декораций, созерцаемых зрителем еще до начала спектакля: огромное многоярусное кружево, свисая сверху, как бы придавливает сцену, лишает ее воздуха и простора, но само не лишено красоты и пышности. В середине сцены то же кружево, вышитое аппликацией, дает ощущение комнаты. Два проема по бокам означают как бы входы. На кругу сцены, точно по набережной Петербурга, окружая все это великолепие, идет чугунная решетка, а в середине, в разрезе этой решетки стоит огромная кровать. Домна Платоновна в ночной рубашке и капоре, почти сливаясь с этим кружевным фоном, крестится и, погасив свечу, ложится на кровать. Возникает звук шарманки, и Автор, двинувшись по внешнему кругу вдоль решетки, приступает к рассказу о Домне Платоновне. Так начинается наш спектакль.