Он что‑то говорил, она смеялась его шуткам, не забывая придерживать на груди полосатую ткань. Платье уже подсохло, на нем стали видны грязные пятна. Люсия представила, как она войдет в отель в таком виде, и ей стало безумно весело. Пожалуй, если Тони окажется дома, она не сможет оправдываться из‑за смеха. Дождь ровно шумел по каменным стенам, не в силах пробраться внутрь и разузнать, что за странники прячутся от его глаз за прочными белыми стенами. Стоять в полный рост в сарае было невозможно. Дэвид передвигался на коленях, а Люсия и вовсе не решалась встать, чтобы не показаться неуклюжей.
Вокруг них образовался какой‑то новый уединенный мир, в котором она теперь, избавившись от холода и смирившись с тем, что прогулка затягивается, готова провести целую вечность. Если бы можно было никуда не возвращаться, отрезать от их каменного материка все, что находится ниже и противится идиллическому счастью двух разделенных возрастом, положением, образом жизни людей, соединившихся на неведомой, никому не принадлежащей территории, чтобы слушать друг друга, смотреть друг другу в глаза, поддерживать огонь и думать только о насущных вещах: чтобы одежда высохла, чтобы дров хватило… Умелый рассказчик, Маковски практически заколдовал ее легендами, сказаниями об истории Израиля. Холод остался там, за стенами, и, казалось, подслушивал звучную образную речь Дэвида. Люсия была покорена его обаянием.
Рассказывая, Дэвид нашел в дальнем углу их убежища свернутый большой кусок брезента и расстелил его возле огня, чтобы Люсия могла сесть свободнее. Девушка с удовольствием легла на бок, вытянула ноги и оперлась головой на руку. Ей надоело уже сидеть свернувшись, но ее импровизированная туника была так коротка, и длинные, изящные ноги так рьяно свидетельствовали о том, что она никакой не путешественник, а всего лишь изнеженная, городская девица… Ноги пришлось убрать в тень. От Дэвида не ускользало ни одно ее движение. Даже когда он отворачивался, чтобы подбросить дров, казалось, что он спиной чувствует все ее намерения и читает ее мысли без всяких усилий, как букварь.
Толстый узел из углов полосатой подстилки на ее груди ослаб, съехал вниз под собственной тяжестью, обнажив верх груди и глубокую ложбинку. Этого увлеченная слушательница не заметила и даже усугубила ситуацию, потянувшись поправлять волосы.
— Хотите грустную историю? — спросил, пристально глядя ей в лицо, Дэвид.
— Очень грустную?
— Да. Вы знаете, отчего люди умирают? — Он пошевелил угли, и в них, потемневших, снова заблистали огоньки. Подкинув дров, он опять посмотрел в ее глаза.
— Потому, может, что жить вечно — скучно. Почему вы спрашиваете об этом?
— Вам хорошо здесь, в уединении?
— Да, я с удовольствием покинула и пространство, и время. Вернее, покинула без особенного удовольствия, но сейчас поняла, как это здорово.
— Вы ответили на мой вопрос.
— Про смерть?
— Знаете легенду о девушке с жадными глазами? У нее были такие большие, красивые глаза, как у вас, но они жили своей самостоятельной жизнью. Все, что видели, они оставляли только себе, не передавая впечатлений юному телу, которое жило только стуком сердца и шорохом крови. Так продолжалось семнадцать лет, пока какое‑то слишком уж яркое событие не прорвало завесу, столь тщательно охраняемую глазами. Весь мир своей огромной тяжестью хлынул в сердце девушки…
Люсия, заинтересовавшись рассказом, подтянула коленки к подбородку. Край туники едва прикрывал ее бедра. Дэвид подвинулся на коленях в ее сторону и вдруг, резко нагнувшись, поцеловал ее, сначала едва прикоснувшись к губам, а потом, на ходу поймав убегающий рот — нежно, ласково, страстно. Девушку окатило теплой волной, где‑то внутри нее будто плавно разогнулась пружина… Она погрузилась в сладкую истому.
Сопротивляться не было сил. Люсия поняла, что переиграть ситуацию невозможно. Да и зачем? Ведь если быть честной до конца, то с самого момента их встречи у лифта ей хотелось именно того, что происходило сейчас. Присутствие Тони мешало признаться в этом самой себе. Лучше не давать пока что оценок ни собственным поступкам, ни событиям. Какая‑то заведомо обреченная на поражение защитная реакция заставляла ее пытаться оттолкнуть, отстраниться, но Дэвид с силой прижал девушку к себе, и ее руки, повинуясь магической привлекательности этого человека, волшебству ночи, любви, выросшей так быстро и неожиданно, скользнули по его груди и, вместо того чтобы упереться, борясь за спасительное расстояние, обвили его шею.