— Вы с Тони разошлись во мнениях по какому‑либо поводу? — с ходу догадался он.
— Да… Нет, это не главное. — Люсия потянулась к стакану с соком, чтобы скрыть замешательство, но передумала и, глядя Дэвиду прямо в глаза, призналась: — Я приехала, чтобы увидеть тебя… Но с Тони, конечно, все не очень благополучно… Что это я говорю? Я порвала с ним.
Дэвид погладил ее руку, затянулся сигарой. Его лицо приняло серьезное выражение. С минуту он молча рассматривал молочную пену в кофейной чашке, потом пристально посмотрел на свою разволновавшуюся спутницу. Теперь он выглядел совсем по‑другому: ни тени лукавства, отсутствие какой бы то ни было светской маски. Его глаза словно раскрылись ей навстречу, их обычный легкий прищур исчез. Был только свет — яркий, как у кошек, податливый, лучистый.
— Тебе жаль его, ты стыдишься своего поступка?
— Да, немного.
— Я так и думал. Напрасно. Не казни себя. Мы обижаем человека не тогда, когда говорим ему «нет», а когда фальшивим с ним. Ты сказала, вот и умница.
— Я не сказала прямо.
— Это понятно под любым углом.
Люсии захотелось поведать ему обо всем, раскрыться, выставить на суд свою душу. Она говорила, что совсем не понимает Тони, не может простить ему то, что он невнимателен к ней: как можно не заметить страдания в глазах человека, которому постоянно твердишь о своей любви!
— Любовь ведь слепа, — остановил ее порыв Дэвид. Люсия задумалась. Такое простое объяснение почему‑то не приходило ей на ум.
Лужи за окном стали гладкими, количество бегущих ног над дубовым подоконником заметно увеличилось. Она покончила с десертом и вопросительно посмотрела на Дэвида.
— Идем, я покажу тебе красивое и возвышенное, — предложил он, отодвигая стул.
Через полчаса они оказались на ступеньках затерявшейся в готических дворах картинной галереи.
— Это как музыка, сейчас сама все увидишь. Питер Кристофер — существо уникальное, — начал экскурсию Маковски. — Он такой же абстрактный, как его акварели. Я редко сочиняю, мне достаточно тех оттенков, которые может придать произведению исполнитель, но, когда вижу его картины, хочется написать музыку к каждой из них. Подвижную, рваную, контрастную.
— Вы знакомы?
— Да, с незапамятных времен. Помню, лет двадцать назад на вечеринке — невысокий, белокурый, лицо, сужающееся книзу. Он рассказал историю, благодаря которой я полюбил его с первого взгляда.
— Какую?
Дэвид сделал несколько шагов в сторону, не обращая внимания на лужицы в каменных выбоинах, остановился и посмотрел в облачное небо.
— Я говорю более пресно, но все же. Пит, творения коего мы собираемся увидеть, поднялся как‑то в некие абстрактные горы. Как и мы с тобой, собственно. Идет по тропинке и видит: навстречу ему человек в длиннополой черной одежде. «Добрый день», — обращается он к горному человеку. «Добрый день», — отвечают ему. Думая заговорить для знакомства о погоде, Пит посмотрел в небо, а когда опустил голову — человека уже не было. На дороге сидела большая черная птица, взмахнула крыльями и улетела ввысь.
Люсия недоверчиво посмотрела на Дэвида, потом инстинктивно перевела взгляд на черепичные острия зданий.
Он засмеялся:
— У меня не получится, не экспериментируй. Впрочем, Пит признался, что дорога делала резкий поворот. Но он, как неизлечимый мечтатель, не стал заглядывать за каменную глыбу. Он верил, что черный человек улетел.
Люсии не терпелось спросить Дэвида, стал бы он смотреть за поворот, но она сдержалась.
Посетителей в галерее было мало. Боковая лестница вела наверх, в крохотный выставочный зал, под самую крышу. Люсии не верилось, что все происходит на самом деле, что это живой, настоящий Дэвид, что их голоса действительно звучат и что это не сон.
Стоило ей увидеть расплывчатый, выведенный по мокрому романтический мир в простеньких рамочках, она забыла обо всем на свете, даже о том, что ее талии слегка касается ласковая мужская рука. Предметы не имели границ, переливались друг в друга. Прозрачные, как тонкий лед, причудливые листья сдувал в грязь, ломая прожилки, белый ветер; сгущали синеву и размазывали по своим бокам оранжевые сгустки заката высокие сказочные замки; тревожное солнце прорывало плотные ряды белых, тугих облаков; скалы, как слизанные леденцы, выныривали из дымчатой водной глади. У каждого рисунка можно стоять часами. Полуреальность, которой едва касаются грубые человеческие мысли, складывалась мозаикой из акварельных пятен и штрихов пастели. В нее можно погружаться до самого дна.
— Ты не на шутку увлеклась, — ревниво прервал ее блаженство Дэвид.