— Я не смогу ждать.
— А я и не заставлю тебя… — Маковски, будто почувствовав, что после этой фразы тревога оставила Люсию и робкая улыбка тронула уголки ее рта, поднял глаза. — Я приглашаю тебя послезавтра посетить мой дом. Придут гости. Я буду играть. Самая обыкновенная вечеринка, но в твоих силах сделать ее для меня необыкновенной.
— Как? Домой? — поразилась она. Ей вспомнились измученные глаза Лиз и неодобрительные взгляды яхтсменов. — А это удобно?
Он рассмеялся:
— Почему же нет? Мы уже довольно близко знакомы. К тому же там будет немало интересных людей. Мне будет приятно видеть тебя в своем доме.
— Я хотела спросить… Твоя жена. Как она отнесется к моему появлению?
— Так вот причина твоих сомнений! Не волнуйся, она будет рада встрече. Это не должно тебя беспокоить, если ты доверяешь мне. — Дэвид по‑отечески обнял озадаченную девушку. — Послезавтра. Челси. Малбери‑Уолк, пятнадцать. Восемь вечера. Запомнишь? — Он повторил координаты, загибая пальцы на ее ладони, поцеловал руку, остановил такси и, усадив Люсию на переднее сиденье, назвал адрес Филиппа. Машина тронулась. Дэвид исчез в сумеречной толпе.
— Люсия, звонила Соледад. Зайди к Филиппу. Он у себя, расскажет подробнее, — холодновато сообщила ей Эйприл.
Ее спокойный тон и без того часто раздражал Люсию. Она знала, что за ним ничего обидного не кроется, просто мать близнецов — очень уравновешенный человек, ее трудно задеть за живое. Но порой ее хладнокровность действительно переходит всякие границы! Так и сейчас. Скандала не избежать — Соледад не могла не рассказать о Маковски, а для Эйприл — все тихо и мирно. Вот бы и мне в ответственные моменты такую флегматичность, подумала Люсия, стуча в дверь отцовского кабинета. Филипп сидел сгорбившись, зарывшись в бумагах и, казалось, совсем не думал устраивать допрос.
— Наконец ты дома! — Он выбрался из вороха нотных тетрадей, потрепанных книг, свежих газет и предложил дочери стул: — Как прошел день?
— Спасибо. Хорошо.
— Мама звонила. Может, это не тема для обсуждения, но мне хотелось бы помочь тебе, у тебя, оказывается, не все просто.
Люсия зарделась. Она не могла запретить отцу говорить, у них никогда не было секретов друг от друга, но и позволить ему осудить свою любовь вслух было непросто.
— Не хочешь — не будем, — сказал Филипп, быстро взглянув на дочь. — Но ты выглядишь усталой, ты бледнее обычного, пропадаешь на целый день. Если бы я мог тебе чем‑нибудь помочь…
— Папа, у меня все хорошо. Поверь мне, пожалуйста.
— Но у твоего друга Антонио не все хорошо, а он, насколько я могу знать, не совсем посторонний человек для тебя.
— Антонио?
— Соледад сказала мне, что он просил ее помочь вернуть тебя.
— Кого просил? Маму?
— Да. Она, конечно, вспылила. Позвонила мне, чтобы высказать возмущение. Я не знаю, каковы ваши отношения с Антонио и почему ты приехала в Лондон одна, но, на мой взгляд, не стоит быть с людьми слишком резкой.
Готовность говорить об Антонио сколь угодно откровенно сделала Люсию ласковой и общительной: кто мог подумать, что у Соледад хватит такта не раскрыть главного! Филипп успокоился и признался, что рад расстройству женитьбы: она совсем еще ребенок, ей нужно время, чтобы окрепнуть.
Закрыв за собой дверь, Люсия повалилась на кровать. Привыкнуть к потоку новых впечатлений, да еще таких выдающихся, непросто. Физическая усталость почти не чувствовалась, но эмоциональное напряжение, особенно обострившееся при разговоре с отцом, не позволяло ни двигаться, ни обдумывать прожитое, ни строить планы. Даже злость на Тони, едва вспыхнув, погасла. Он вписал последние строки в порочащее его досье. Какое счастье, что близнецов уложили в постель час тому назад! Можно, не ожидая с их стороны знаков внимания, уснуть прямо в одежде и только ближе к утру, вздрогнув от снящихся кошмаров, почувствовать, что джинсы сковывают тело и от часов на руке образовалась ребристая вмятина.
Весь следующий день Люсия старалась не думать над приглашением Дэвида и делала все возможное, чтобы домочадцы видели ее точь‑в‑точь такой же, какой она была прежде: она играла с детьми и собакой, помогала Эйприл навести порядок в цветнике и болтала без умолку. Это стало лекарством не столько для встревоженного отца, сколько для нее самой. Войти в дом Дэвида, смотреть в глаза Лиз, словно ничего не произошло, — это тяжелое испытание, которое она обязана вынести. Такова его воля, и если ему угодно, она научится врать, прятаться, лицемерить. Других определений для предстоящего визита подобрать она не могла. Видеть Дэвида, помнить его прикосновения, его запах, вкус его кожи и не сметь признаться в этом, равнодушно смотреть, как он появляется в обществе жены, как гости приветствуют их обоих, хозяев‑супругов, — сможет ли она справиться с таким безжалостным заданием?! А, не важно, будь что будет, решила Люсия в конце концов, понимая, что настало время, когда не следует пренебрегать ни одной открывшейся взору тропинкой, что кто‑то неведомый следит за ее шагами и, надо думать, выстроит для нее мосты.