Люсия никогда не предполагала, что может настолько расслабиться, позволить себе все и обрести покой, ступив на зыбкую льдину любви. Дэвид научил ее отключать все чувства, кроме осязания, сосредоточиваться на каждом новом ощущении, которое дарит тело, и тем самым, нелепой телесной работой, возноситься духом. Ее ничто не страшило, ничто не огорчало, она была уверена в себе и в целесообразности того, что происходит.
Когда Дэвид был рядом, она не боялась даже разлуки с ним, он давал ей силы, которых, казалось, хватит на всю жизнь, но стоило ей не видеть его несколько часов, и терпение оставляло ее, сказка рвалась в самых неожиданных местах и жизнь блекла: затяжной дождь вдруг начинал раздражать, близнецы так и вынуждали прикрикнуть на них, а отец… отец — самая сложная проблема, его жаждущий объяснения взгляд понуждал быстро закрыть дверь комнаты и притвориться спящей.
— Человек любящий, умеющий любить не может безнравственным, — сказала она как‑то между прочим Дэвиду, интересуясь его реакцией.
— Любовь естественна, а нравственность нет, но и то и другое существует на равных правах, поэтому так много несчастных. Дай Бог нам не оказаться в их числе. — Он отвечал слишком, пожалуй, серьезно, но потом добавил: — Мы не окажемся. Это ясно как белый день. С нами все будет хорошо.
Ах, как жаль ей было, что рассказать о своем счастье некому, как не терпелось все подробности, за исключением самых‑самых интимных, упомянуть в беседе за кофе и так заговориться, что потерять, в конце концов, счет выпитым чашкам. Кармела… где она сейчас, одна из немногих, кого интересуют не только собственные победы? А это была победа, сомнений не оставалось. Дэвид увлечен ею, его тянет к ней каждую минуту, он уже дважды дарил ей цветы. Вот они: горные фиалки (в память о первой ночи, наверное) и белые лилии — еще не завяли, еще стоят у ее изголовья в доме отца, интригуя Эйприл.
Когда она впервые поднялась в роскошные покои Дэвида, вспомнила ощущение его плоти, занесенное тогда песком переживаний, а теперь — такое знакомое, когда, утомленная пиршеством любви, задумалась о том, как пройдет следующий день, неделя, каникулы, жизнь, ее не покидала боязнь, паническая боязнь утраты. Дэвид не давал ей обещаний, не говорил, когда они встретятся в следующий раз. Она всегда чувствовала, что он вот‑вот позвонит, почти не выходила из дома, чтобы не пропустить его звонок, и, по счастливому стечению обстоятельств, ни отца, ни Эйприл рядом не оказывалось, она брала трубку сама, и прилив счастья при звуке знакомого, сводящего с ума своей глубиной, своей проникновенностью голоса застилал ее душу. Когда их встречи стали регулярными, сомнения ушли в прошлое. Этот человек создан для нее, они так чувствовали друг друга, были таким же единым целым, как у цветка — лепестки и сердцевина, у плода — косточка и мякоть. Всевышний не мог, не имел права оторвать их друг от друга. И… сколько бы ни было у него до этого женщин, не может, чтобы со всеми он обретал такую гармонию. В это невозможно поверить, это трудно даже предположить! «Роман века», — вспомнила Люсия выражение Соледад. Нет, у меня настоящий роман, и мне наплевать на век, время, пространство, прошлое и будущее, я — настоящая женщина, и у меня роман с самым лучшим, самым красивым, самым сексуальным и самым талантливым мужчиной на свете!
Проснувшись, Люсия открыла глаза и повернула голову — в постели Дэвида не было. Откуда‑то снизу через открытую дверь спальни до нее доносились звуки шопеновского вальса, шаги и звон посуды. Девушка прислушалась. Похоже, Дэвид прослушивает запись кого‑то из своих учеников и готовит завтрак. А значит, все замечательно! Она вскочила с кровати и обнаженная побежала в ванную.
Приняв душ и расчесав свои длинные светлые волосы, Люсия вернулась в спальню и, улыбнувшись, достала из сумки пакет, в котором лежал прозрачный кремовый пеньюар. Она недавно купила его в Лондоне и хотела предстать в нем перед Дэвидом. Но вчера напор его страсти лишил ее такой возможности.
Ничего, зато сегодня она поразит его в самое сердце! Люсия вынула пеньюар из шуршащего пакета, надела его и несколько раз крутанулась перед зеркалом. Чудесно! Под легким одеянием, отделанным тончайшим кружевом и едва доходившим до середины бедер, на ней не было ничего, кроме полупрозрачных трусиков. Рассыпавшиеся по плечам волосы, слегка припухшие от поцелуев губы, сияющие темные глаза — все вместе выглядело неотразимо.