Они выбрались из воды только спустя полчаса, взяли по стакану ананасового сока и присели передохнуть.
— Так хочется спросить, что не могу удержаться. Он уже признался тебе в любви? — Эйприл иногда поражала поистине девической наивностью. Люсия более всего боялась, что от нее потребуют откровений, так оно и вышло.
— Да, — сказала она неохотно, отводя глаза в сторону и давая тем самым понять, что не намерена открывать подробности.
— Извини, что задаю тебе дурацкие вопросы, но он красив?
— Да, но… Эйприл, он не звонит мне уже два дня, и мне не хочется об этом говорить… — Люсия задумалась, но вскоре по ее лицу скользнула довольная улыбка. — Он безумно красив.
— Я тебя поздравляю! У меня никогда не было красивых мужчин. То есть не подумай, что я считаю твоего отца уродом, но таких… крепких молодых брюнетов с яркими губами… нет, не было.
— Он не крепкий, не брюнет и… не молодой.
— Сколько же ему лет?
— Я не знаю. Эйприл, пойдем лучше поплаваем.
— У меня уже руки не двигаются. Давай выпьем еще сока!
— Я все‑таки поплаваю. — Она вскочила, но не смогла уйти: давнее желание поделиться с кем‑нибудь своими переживаниями овладело ею, хотя Эйприл и не подходила для роли наперсницы.
— Люсия, я понимаю, что веду себя глупо, но как вы познакомились?
— Случайно.
— Ты говоришь, что он немолод. Ему за тридцать?
— За сорок.
— Господи! А он случайно не женат? Знаешь, бывают такие прецеденты: думаешь, что нашла наконец вдовца, холостяка или, на худой конец, разведенного, а на самом деле… Хотя Филиппу я сразу поверила.
— Эйприл!
— Прости, моя дорогая, ты так располагаешь к откровениям.
— Обещай, что больше не будешь говорить со мной на эту тему.
— Больше не буду.
— И Филиппу ничего не рассказывай, пожалуйста.
— Не буду, я же сказала.
— Вот и хорошо. Поплыли?
Люсия никогда не понимала, чем очаровала Эйприл отца и на чем держится их семейное счастье. Но сейчас ее осенило: папа искал подобие Ла Валенсианы, нечто повторяющее ее черты, но более мягкое, со сглаженными углами, более податливое. Трудно сказать, удалось ли ему найти искомое. Может, и да.
Филипп наконец‑то вздохнул спокойно, уложив близнецов спать после изнурительной беготни в парке. Когда он закрывал дверь спальни, их опущенные веки вздрагивали от нетерпения. Конечно же, разбойники обдумывают какой‑нибудь очередной коварный план, но ему уже не до этого. Куда запропастились утренние газеты?
Но стоило открыть страницу с новостями культуры и водрузить на нос очки, как раздались отчаянные телефонные трели. Что за странность: иногда не составляет труда определить по звонку, кто собирается с тобой поговорить. «Не иначе как Соледад», — сразу же решил он.
— Здравствуй, дорогой! Как там наша птичка? Забыла про своего ворона или все строит ему глазки?
— Какого ворона? Какие глазки?
— Глазки — что надо! Только кому достанутся? Я про Дэвида. Дэвида Маковски.
— С каких это пор тебя интересует его глазки?
— Да не его глазки! — Тут Соледад перешла на родной язык, и Филипп, разобрав только одно «имбесиль», понял, что если уж его величают обидным испанским «простофиля», то речь идет о чем‑то значительном. Но о чем?
— Люсия сошла с ума! — величественно закончила Ла Валенсиана.
— Я пока что не заметил ничего подобного.
— Она влюбилась в Дэвида!
— Ты показала ей запись прошлогоднего концерта? — радостно спросил он, вспомнив, как здорово они играли Четвертый концерт Гайдна для фортепиано с оркестром.
— Что за чушь! Она влюбилась не в запись, а в самого Дэвида!
— Они знакомы?
— Да. Не знаю, насколько близко, но ты узнай и прими меры. Не медли с этим. Ты меня понимаешь?
На другом конце провода воцарилось гулкое молчание. Филипп повесил трубку и закурил. На газетные строчки упало забытое поленце пепла и тут же рассыпалось.
Дневной свет придавал их встрече оттенок недозволенности, хотя вскоре прозрачная стена, отделявшая убежище влюбленных от сада, перестала искриться на солнце, померкла, затуманилась, и за шариками аккуратно остриженных кустов распласталась темно‑синяя туча.
Дэвид был молчалив, он словно торопился, старался успеть выплеснуть из себя последние стоны раньше, чем их заглушит барабанная дробь ливня. Когда, утомленный, уткнувшись в черную подушку, как в небытие, он успокоил дыхание и чуть стиснул пальцы на дрожащих бедрах Люсии, в окно обрушился ливень, словно стараясь раздавить лежащие тела. Вода встречала на своем пути такую же прозрачную стену и падала вниз, унося в землю обиду поражения. Казалось, что крупные капли, объединившись в натиске, бьются только в их окно, что стоит пройти незаметно в соседнюю комнату, и там будет тихо и светло, как десять минут назад.