Горел зеленый, по‑видимому, давно. Поток машин раздваивался сзади, объезжая ее «меркури» и соединялся в нескольких метрах от бампера.
Дэвид был дома. Лиз чувствовала его присутствие безошибочно. Для этого ей достаточно было переступить порог. Она поднялась наверх, в его любимую овальную комнату, выдержанную в бежевых тонах. Оторвавшись от телевизора, он изучающе оглядел жену. Ее нервозность не обещала ничего хорошего.
— Ты замечательно выглядишь. Этот костюм тебе к лицу.
— Полагаю, что выгляжу я просто ужасно.
— Тогда посмотри назад.
На журнальном столике стоял букет ее любимых маргариток, но это, кажется, только еще больше расстроило ее.
— Дэвид, нам нужно поговорить, выключи, пожалуйста, этот дурацкий фильм.
— Я не в лучшей форме для серьезных разговоров. — Он взял пульт в знак согласия, но, подумав, всего лишь переключил канал. — Представляешь, эти негодяи признали лучшей Энн. Ты же слышала, как она играет, она не понимает ничего в Шопене. Это все равно, что на скорость обводить трафареты и говорить, что рисуешь.
— Тебя это расстраивает?
— Скорее возмущает. Ты говорила с Ником по поводу концертов в Париже?
— Я не успела, Дэйв. Признаться, у меня были дела поважнее.
— Навещала доктора Лейка?
— Как ты догадался!
— От тебя пахнет больницей.
— Скоро тебе придется смириться с этим запахом.
— Кто это решил распоряжаться моими внутренностями?
— Если ты не умеешь этого делать, придется стараться другим. — Лиз стояла напротив него нависшим укором.
— Было бы странно, если бы это делал я сам.
— Дэвид, три года назад еще можно было что‑то изменить. Если бы не твое отношение к своему здоровью, не эти круглосуточные репетиции, не сигары через каждые десять минут, не посиделки с Джоном, не…
— Лиз, все было бы так, как оно есть сейчас. Точно так же.
— Ты даже не спросишь у меня, как оно есть сейчас. Ты что, все знаешь? Да, конечно, ты всеведущ, ты всегда знаешь все лучше других!
— Не стоит нервничать. Лиз, я не хочу, чтобы ты нервничала. — Он усадил жену на диван, сел рядом и обнял за плечи, касаясь губами ее волос. — Ну что там тебе наговорил Лейк? Я старая развалина? Пора на свалку?
Лиз повернула к нему исказившееся от растерянности лицо.
— Дэйв, я с таким трудом уговорила тебя пройти обследование. Тебе все равно, скажи, тебе что, действительно все равно?
Он целовал ее влажные глаза, не отвечая.
— Дэйв, нам нужно опять, опять, как тогда… — Слезы побежали по ее щекам. — Это твой последний и единственный шанс. Я сделаю все…
— Хорошо. Я же не враг себе, правда? Лиз вытерла слезы.
— Операцию нужно делать как можно скорее.
— Но хотя бы месяц у меня еще есть?
— Я хочу, чтобы ты сделал это немедленно.
— Попросить Терезу принести из кухни нож?
— Перестань паясничать!
— Лиз, людям хочется пировать даже во время чумы, так уж они устроены.
— Твои пиршества тебя сгубили!
— По‑моему, ты спешишь ставить на мне крест. В этом ты превзошла даже самого Лейка, он хотя бы дает мне шанс.
— Он ни в чем не уверен.
— Только дураки во всем уверены. Лейк не дурак, хотя и зануда.
— Зачем тебе месяц?
— Ну хотя бы две недели.
— Это бесчеловечно, как ты не понимаешь! По отношению ко мне… и к тебе самому.
Дэвид молча выключил телевизор и стал быстро расстегивать податливые пуговицы ее жакета. Она покорно принимала его внезапную страсть. В такие минуты в нем было столько жизни, что, казалось, хватило бы на пятерых. И не верилось, что там, за дверью с медной табличкой, речь шла о том же самом человеке, ощущение которого, такое знакомое, по‑прежнему ошеломляло ее… Лиз никогда не уступала мужу в любовном пыле, она умела чувствовать так же, как он, но для него эти чувства были естественными, как дыхание, а ей приходилось расходовать с ним всю себя.
Не отрывая глаз от газеты, Филипп протянул руку к резко зазвонившему телефону. Это опять была Соледад.
— Привет, дорогой, — на своем певучем английском сказала она и сразу же перешла к делу. — Мне нужно, чтобы ты встретился с Дэвидом, причем как можно скорее… («Соледад по‑прежнему верна себе», — усмехнулся Филипп.)…Объясни ему, этому… — и тут она выдала по‑испански несколько эпитетов, о смысле которых Филипп мог лишь догадываться.
Его всегда шокировало и одновременно привлекало виртуозное использование Ла Валенсианой отборнейшей испанской брани. Она знала великое множество ругательств и употребляла их, порой даже не задумываясь над тем, какую реакцию это может вызвать у окружающих. «В конце концов, вещи надо называть своими именами», — оправдывалась Соледад. Но самое интересное, что в ее устах ругательства не резали слух. Они даже не раздражали — скорее забавляли.