— Твоя клипса опять натерла тебе ухо, и ты мучилась с ней весь вечер, дорогая моя болтушка?
— Шутки крайне неуместны. Я хотела бы поговорить о твоей дочери.
— О‑о‑о! Как мне надоели разговоры о моей дочери, ты себе не представляешь!
— Тебе безразлична ее судьба? Как ты можешь! Она, кажется, встречается с женатым человеком!
— Ну это уж слишком!
— Вот именно.
— Ты‑то откуда знаешь? И… какое тебе до всего этого дело?!
— Ты невыносим. Ты же знаешь, как я отношусь к Люсии. А этот мужчина…
— Тебе‑то чем Маковски не угодил?
— Маковски?! — Она на минуту замолчала. — Вот это да! А как же Лиз?
— Эйприл! — Филипп поймал себя на том, что почти кричит, застыдился и, пожелав супруге спокойной ночи, отвернулся к стене.
Ей оставалось только признать, что все ее средства бессильны расшевелить удрученного Нортона. Она вышла в коридор и нарочито тихо закрыла за собой дверь. Новое известие ошеломило ее.
Не следующее утро Дэвид Маковски ехал в гольф‑клуб, где они договорились встретиться с Филиппом. Легкие угрызения совести мучили его: за последние дни болезнь несколько раз настойчиво напоминала о себе, и, конечно, Лиз, узнав от Терезы, куда он поехал, ужасно расстроится. Когда Филипп позвонил ему и предложил сыграть партию‑другую, он вначале хотел отказаться, сославшись на дела, но подумав, что Нортону уже наверняка известно о его отношениях с Люсией, решил, что отказ мог бы и оскорбить скрипача.
Обычно Маковски не задумывался о подобных вещах, предоставляя события их естественному ходу и стараясь избегать ненужных объяснений, но в случае с этой девушкой все было несколько иначе. Вспомнив вчерашние поцелуи на лестнице, ее грудь, обтянутую черной тканью, он на минуту закрыл глаза… И тут же попытался отогнать наваждение — машина уже ехала вдоль ограды старинного парка, принадлежавшего клубу, в который они с Филиппом вступили в первый год по окончании Королевской консерватории — уже больше двадцати лет назад.
Профессиональные пианисты редко играют в гольф из‑за небольшой, но все‑таки существующей опасности травмировать кисть, а знаменитостей среди них просто не бывает. Дэвид Маковски был исключением. Более того, женившись на Лиз, которая в юности была довольно сильной теннисисткой, он пристрастился, несмотря на неподдельный ужас своего импрессарио, и к теннису, и даже достиг в нем некоторых успехов. В этом был весь Дэвид, всегда любивший жизнь во всех ее проявлениях.
…День выдался серым и тусклым. С самого начала все не заладилось. Филипп, нервничая из‑за предстоящего разговора, отчаянно проигрывал. Раньше с ним такого не бывало — он считался блестящим игроком… Но Дэвид, если и был этим удивлен, вида не показывал, а лишь подшучивал над приятелем. Правда, иногда Филипп ловил в его глазах какой‑то невысказанный вопрос.
Игру они закончили в полном молчании. К этому моменту небо совсем затянулось тучами, начал накрапывать дождь. И мужчины, сложив клюшки, поспешили к зданию клуба. Приняв душ и переодевшись, они устроились в одной из гостиных. Там их уже ждал заказанный кофе с коньяком.
В небольшой гостиной, стилизованной под эпоху Эдуарда VII, кроме них никого не было. В камине, который разожгли по случаю плохой погоды, уютно потрескивали поленья. В окно стучал дождь. С другого этажа до них доносилась музыка и чьи‑то голоса. Но в этом замкнутом пространстве тишина казалась почти осязаемой.
Дэвид, медленно попивая кофе, принялся листать газеты в поисках рецензий на свой последний концерт. Филипп залпом выпил оба напитка, встал и начал расхаживать по комнате.
— Дэйв, мне нужно с тобой поговорить, — наконец выдавил он из себя, и ему показалось, что слова упали в тишину, как камни.
— Да, пожалуйста. — Дэвид поднял глаза от газеты.
— Дэйв, пойми меня правильно, но я хочу, чтобы ты перестал встречаться с моей дочерью, — сказал Филипп, стараясь изо всех сил казаться спокойным.
Лицо Дэвида приняло удивленно‑вопросительное выражение:
— Это она просила тебя поговорить со мной об этом?
— Черт возьми, разумеется, нет! Ты же знаешь, она безумно влюблена в тебя. Но я хочу, чтобы ты перестал морочить девчонке голову!
— А почему ты решил, что я морочу ей голову? — Дэвид сделал ударение на слове «морочу».
Злость вспыхнула в Филиппе внезапно, у него даже потемнело в глазах. Он надеялся, что они поговорят по‑человечески, разберутся во всем и, возможно, вместе найдут нормальный выход из ситуации. Но Дэвид явно не стремился облегчить ему задачу. Наоборот, он, казалось, отгородился от Филиппа как стеной и думал о чем‑то своем, машинально переворачивая газетные листы. Филипп почти физически ощутил эту отстраненность.