— Так почему ты решил, что я морочу ей голову? — резко повторил Дэвид свой вопрос, откладывая газеты в сторону.
— Потому, что ты не любишь ее, потому, что ты на двадцать лет старше. Потому, что ты никогда не оставишь Лиз, а значит, у Люсии с тобой не может быть будущего.
Дэвид усмехнулся:
— В мире есть вещи, которые мы не властны изменить, урегулировать их наличие или отсутствие. Одна из таких вещей — любовь. Либо она есть, либо ее нет… Причем тут Лиз, разница в возрасте? Убить любовь можно только вместе с людьми. Или же она умрет сама, когда ей будет угодно. Почему ты считаешь, что она бывает счастливой только в браке?
После этих слов, сказанных лениво‑поучительным тоном, Филиппу захотелось ударить Дэвида и в любимых выражениях Соледад высказать свое мнение о нем.
Но лицо Маковски внезапно смягчилось, и неожиданно он сказал:
— Не волнуйся, Филипп, все и так скоро закончится. Я тебе обещаю.
С минуту мужчины молча смотрели друг на друга. Филиппа поразила не столько резкая перемена тона, сколько какая‑то затаенная боль, вдруг проявившаяся в глазах Дэвида. Нужно было что‑то сказать, а что — он не знал.
— Спасибо, — неожиданно для самого себя выговорил он. — Пожалуй, мне пора ехать домой. — И быстро вышел, хлопнув дверью.
Дэвид даже не обернулся.
— Эйприл, а воспаление легких длится долго? — спросила она как‑то невзначай, катя по скользкому, как лед, полу супермаркета загруженную пестрыми пакетами тележку.
— В среднем месяц.
— Какой ужас!
— Ты что, никогда не болела?
— Мама говорила, что в детстве, но я не помню.
— Счастливая. Останься ты в Англии, вряд ли бы имела такие пробелы в познаниях. Как ты думаешь, сможем мы приготовить ягненка в красном вине?
Люсии было не до ягненка… Месяц! Через месяц ей уже придется привыкать к однообразным учебным будням.
Дэвид исчез с того самого вечера. Люсия изо дня в день казнила себя за то, что не может осмелиться набрать его номер, спросить у Лиз или Терезы, как ни в чем не бывало, о его самочувствии, попросить пригласить его и сказать: «Ну что, я остаюсь?» Он ответил бы: «Да». В этом не было сомнений. Она помнила его объятия так, как будто на ее теле еще оставались следы его рук… Какие у него руки! Каждое их движение, что бы он ни делал, исполнено музыки. Надо же было ему заболеть в такой неподходящий момент! Решается ее судьба, а он — в кровати с градусником!
— Не могла бы ты отвлечь Бобби, иначе я не приготовлю ужин до самой ночи, — послышался возмущенный голос Эйприл.
Люсия выбралась из своего убежища и принялась трепать мягкие и шелковистые собачьи уши. Бобби исслюнявил ее руки и хотел было лизнуть в нос, но слова Эйприл неожиданно заставили Люсию резко поднять голову.
— Твой Маковски действительно недурен. Вчера у Хендерсонов он очаровал всех.
— Когда? — переспросила она умирающим голосом.
— Вчера. А что? Я чем‑то расстроила тебя?
Оставленный без внимания пес скулил что есть мочи и подпрыгивал, стараясь привлечь внимание девушки. Она нисколько не удивилась тому, что Эйприл уже все известно, ей было не до этого.
— Нет, конечно, не расстроила. А как он себя чувствовал?
Эйприл, проболтавшись, смутилась, но сразу же поняла, что это окажется безнаказанным.
— Вот сумасшедшая! Откуда же я знаю? По мне, так у этих Хендерсонов чувствовать себя хорошо может только идиот. Но ему, кажется, плевать на обстановку. Он самодостаточен.
— Я как‑то пропустила… Вы с папой вчера…
— Твой отец — редкостный зануда. Извини, пожалуйста. Вчера я была в гостях одна. — Чуть помолчав, Эйприл добавила: — Ты как будто витаешь в облаках! Завтра попросишь рассказать, ходили ли мы за продуктами и что купили? Меньше надо закрываться в своей комнате!
— Эйприл, я погуляю с собакой в парке?
— Только не очень долго. Филипп вернется с минуты на минуту.
Люсия спускалась по ступенькам, изо всех сил сдерживая сердцебиение. Запах печеного ягненка медленно рассеивался, уступая место навалившемуся невыносимо тяжелой ношей волнению. Бобби завилял хвостом и снизу послал ей вопрошающий взгляд: «Нельзя ли проворнее?» Она с грустью ответила ему: «Прости, дружок, если бы ты знал, как мне тяжело!»
Кусочки жизни никак не хотели соединяться в общую картину. Будь проклята эта душераздирающая мозаика! Что значит его невыносимый кашель? Ему плевать на свое здоровье — или он просто подавился виноградной косточкой?! Неужели какие‑то Хендерсоны для Дэвида важнее, чем ее Любовь, желаннее, чем она? Эйприл, конечно, вполне могла разыграть ее… Да они наверняка сговорились с отцом и упражняются в сочинительстве! Все это пустое, ненужное, подобные вещи нельзя замечать, нужно закрыть глаза… Но почему он не звонит? Почему не скажет, что болен — здоров — нездоровится — не в себе — или еще какой‑нибудь подобный бред. Пусть бред, лишь бы не молчание. Оно началось там, на лестнице, нет, еще в зале. Началось и не кончается…