А мерные шаги часового за стеной своей обыденностью лишь усугубляли абсурдность происходящего.
Пару раз я не то, чтобы засыпала, а впадала в какое-то забытье, в котором причудливо перемешивались события реальной жизни и книга Александра Дюма. С горькой иронией я осознала, что третий раз за два дня примеряю на себя судьбу ее персонажей. Но если поначалу я сравнивала себя с Мерседес, потом благодаря Люси - с Вольфором, то теперь мне суждено было пережить чувства самого Эдмона Дантеса в первые дни его заключения в зловещем замке Иф.
Я так же, как и он, понятия не имела, благодаря чему попала в каземат, судьба моя была настолько же неопределенна. И волей-неволей я стала примерять на себя возможность остаться в этом месте на долгие четырнадцать лет.
Но если Дантес оказался на свободе в возрасте Иисуса Христа, то четырнадцать лет заточения превратили бы меня в древнюю старуху. Произведя в голове необходимые вычисления, я произнесла еле слышно и содрогнулась от звука своего голоса, так странно отразившегося от тюремной стены.
- Сорок два года, - услышала я как бы со стороны, и мысль о грядущем сумасшествии заполонила мою душу.
От этого действительно можно было сойти с ума, если вовремя не остановиться.
"Лучше ни о чем не думать, - решила я. - А спокойно дождаться утра, которое, как известно, значительно мудренее вечера и тем более ночи". Но сделать это оказалось совсем не просто.
Самое мучительное в жизни - неопределенность, а самое страшное неизвестность. Человек больше всего боится темноты в прямом и переносном смысле этого слова именно потому, что в темноте скрываются все самые сокровенные его кошмары, порожденные тревогой его души. Осознанная и видимая опасность уже не пугает, скорее наоборот. Мелькающий на болоте огонек заставляет застыть от ужаса, но способен рассмешить при ближайшем рассмотрении. И даже когда источник страха не такой безобидный и существует реальная угроза жизни и здоровью, большинство из нас предпочитает знать свою участь, нежели и дальше находиться в неопределенности. А человек, лишенный такой возможности, пытается додумать, дофантазировать ее самостоятельно.
Ужас моего положения заключался в том, что мой мучитель не сказал мне абсолютно ни слова ни о моей вине, ни о том, что является причиной моего ареста, и под утро я молила Бога лишь об одном, чтобы увидеть живого человека, который объяснит мне мою вину или сообщит о том, что все произошедшее всего лишь недоразумение.
Последнее, с моей точки зрения, было единственным в этой ситуации логичным исходом. И мысль о том, что Алсуфьев просто-напросто сошел с ума, время от времени посещала меня в эту ночь и, если не успокаивала, то на время даровала силы. Легче заподозрить в душевном нездоровье другого человека, чем признаться в собственном безумии, хотя и эта мысль тоже приходила мне в голову. И однажды я даже ущипнула себя в тайной надежде, что все происходящее со мной окажется кошмарным сном. Но, к сожалению, это испытанное средство борьбы с миражами не помогло. И я была близка к отчаянью.
Утро вместо того, чтобы облегчить мои страдания, еще более усугубило их. Я увидела то помещение, в котором провела ночь, и ужаснулась. Александр сильно преукрашивал те условия в которых содержались в этом заведении заключенные. Но дело было даже не в этом. Грязь, обилие насекомых и крысиные следы - это не самое страшное, что окружало меня. Все стены моей камеры были испещрены рисунками и надписями, при одном взгляде на которые у меня закружилась голова. Но мои глаза, помимо моего желания вновь и вновь возвращались к ним, пока от бессонницы и нервного потрясения я не впала в какое-то забытье и не перестала воспринимать окружающую меня действительность как часть своей жизни.
И до сих пор я не очень хорошо понимаю, что произошло со мной в то утро. Может быть, человеческий организм устроен так, что на самый крайний случай у него есть спасительное средство, с помощью которого он уберегает своего хозяина от отчаяния или даже безумия. Хотя в определенном смысле само это состояние настолько близко подходит к безумия, что их вполне можно перепутать.
Воображение унесло меня на край света, в какую-то не то африканскую, не то южноамериканскую страну. Мне рисовались безукоризненно зеленые пальмовые листья на фоне голубого безоблачного неба, а кожа ощущала на себе ласковое прикосновение морского бриза. Эти видения сменили удивительно яркие картины моего собственного детства, настолько правдоподобные и живые, что, кажется, я даже разговаривала с привидевшимися мне людьми. И находила в том своеобразное удовольствие, одновременно понимая, что рядом со мной никого нет.
За окном город жил своей обычной жизнью, до меня доносился стук лошадиных подков по мостовой и птичье пение, но все это уже было в какой-то другой, посторонней для меня жизни. Шли часы, я потеряла счет времени, а за мной никто не приходил. Будто бы забыв о моем существовании. И как я поняла впоследствии, это тоже было частью того подлого плана, жертвой которого я стала по воле ненавидевших меня людей.
Можете представить, в каком я находилась состоянии, если при звуке ключа вздрогнула всем телом и с трудом преодолела желание спрятаться в темном углу камеры.
Это был часовой, в обязанности которого, по всей видимости, входило приносить мне еду. Он, как и полагается, поставил на пол миску с какой-то кашей и кувшин с водой. Я с жадностью приникла к этому кувшину, поскольку жажда начала меня мучить с вечера, то есть практически с первых же минут моего заключения, а к утру мои губы уже запеклись и покрылись шершавой коркой.
И эта теплая, дурно пахнущая жидкость вернула меня к жизни. Внезапно я устыдилась своего отчаянья и постаралась взять себя в руки. Не без труда, но мне это удалось. И когда дверь в мою камеру отворилась в следующий раз, я уже совершенно не походила на то испуганное существо с мутным взглядом, которым выглядела час назад.
Господин Алсуфьев ошибся в своих расчетах. Вызови он меня на час раньше, и кто знает - может быть я и расплакалась бы на его глазах. Но, переступив через отчаянье, я с каждой минутой становилась сильнее. А когда часовой вывел меня из камеры, пожалуй, я выглядела не намного хуже, чем накануне вечером.
Мы прошли с ним по длинному коридору, поднялись по металлической лестнице, снова опустились на один этаж и оказались перед толстой металлической дверью, мало отличавшейся от десятка других дверей, мимо которых мы уже прошли.
Мой конвоир постучал в эту дверь, и из комнаты донесся хорошо знакомый и тошнотворный для меня лирический баритон:
- Введите, - лишенным всякого выражения и интонации голосом произнес он. И конвоир открыл передо мною дверь.
Комната, в которую я вошла, оказалась не намного больше той, в которой я провела ночь. Разве что немного посветлее и почище. Посредине стоял видавший виды стол, покрытый вылинявшим и залитым чернилами зеленым сукном. А во главе стола, набычившись, сидел хозяин кабинета собственной персоной и глядел на меня тяжелым взглядом.
В дальнем углу за маленьким столиком скрючился совершенно лысый крохотный человечек с одним гусиным пером в руке и с другим за ухом. Он тоже смотрел на меня без всякого выражения и часто-часто моргал воспаленными красными веками.
***
Рис.19. Гномик-писарь в безжалостно сатирической манере.
***
Он был такой маленький, что поначалу я приняла его за карлика, а если бы на его лысый череп надеть остроконечный колпачок - он бы выглядел совершенным гномом. Во всяком случае, я рядом с ним выглядела Белоснежкой, несмотря на бессонную ночь и все мои мучения.
К тому времени я уже настолько пришла в себя, что смогла составить какой-то план действий, к которому и приступила незамедлительно.
- Я бы хотела встретиться с Олегом Борисовичем, - заявила я, едва присев на кончик шаткого стула.
Олегом Борисовичем звали главного полицмейстера города, не очень близко, но все таки знакомого мне. Они с мужем были в неплохих отношениях и всегда говорили друг о друге с уважением. Пару раз он даже бывал у нас в гостях, и я вполне могла надеяться, что он не откажется от встречи со мной.