— А сколько заплатишь… Ну, доллар дай… так… символически, — лениво отмахнулся черноволосый. — Забирай. Последняя на сегодня осталась. Видать, это твой день.
Андрей обречённо полез в карман. Скомканные бумажки, а кошелька у него никогда не было, цеплялись за связку ключей, за зажигалку, не хотели вылезать наружу. Можно было ещё остановиться, но он, сделав усилие и преодолев неизвестно почему подступившую дурноту, достал деньги и, выловив из комка мятую долларовую купюру, протянул её продавцу.
Тот, продолжая сидеть на корточках, внимательно проследил за манипуляциями побледневшего Андрея, затем неторопливо взял деньги и, не глядя, протянул их соседу, блондину, который всё это время сидел молча, угрюмо уставившись куда-то в сторону. Тот быстро выхватил купюру и спрятал в нагрудный карман. После черноволосый, взяв двумя руками кассету и тихо пробормотав над ней невнятное, протянул Андрею. Тот забрал покупку, хотел что-то сказать. Слова не шли.
Небо, ясное и солнечное с утра, как-то быстро заволокло тучами, и когда Андрей подошёл к дому, его уже вовсю сёк мелкий злой дождь. Кассета с дурацкой надписью жгла карман, и он всю дорогу злился на себя: не за глупо потраченный доллар, а за то, что так легко и доверчиво дал себя развести каким-то грязным проходимцам.
Но только он вошёл в квартиру, позвонила Машка и радостно сообщила, что смену в госпитале ей перенесли, и теперь она до понедельника совершенно свободна, так что может прямо сейчас к нему и приехать. Настроение у Андрея сразу улучшилось, он кинулся прибирать в комнатах, доставать из морозилки баранину на вечер, повторно бриться и стелить чистую постель, немедленно забыв все огорчения сегодняшнего утра.
В понедельник началась новая рабочая неделя, Андрея закрутило в суетливом мельтешении неотложных дел, и о кассете он вспомнил только в четверг вечером, допивая на диване у телевизора вторую банку пива. И что-то тяжёлое навалилось, словно воздух в комнате сгустился и стал вязким, как только он подумал о своей странной покупке. Но усталость и алкоголь притупили чувство опасности, и Андрей, вяло, но зло приговаривая:
— Да что же это я за лох такой, на всё ведусь, — нашёл кассету, спрятанную им при субботней уборке подальше в шкаф, чтоб не увидела Машка, и чертыхаясь включил видеомагнитофон.
Ни заголовка, ни титров у того, что происходило на экране, не было. Просто начался фильм. Поначалу изображение шло чёрно-белое, немое, и показалось ему, что даже стрекотание киноаппарата прослушивалось — может, старую киноплёнку перевели в видеоформат. Малыш в чепчике и ползунках сосал соску и смешно сучил ножками; по залитой солнцем поляне, хохоча, бежал мальчишка лет пяти в шортах и панамке с сачком в руках, бежал издали, против солнца прямо на камеру и лицо его, всё увеличиваясь, приближалось и вскоре заняло весь экран, но Андрей и так уже понял, кто это — это был он: Андрей Николаевич Сорокин, одна тысяча девятьсот семидесятого года рождения. И место он узнал — их дача, а вернее, дом его деда в деревне под Псковом, куда его отвозили каждое лето. Потом пошли кадры школьного выпускного бала, а вот и институт… вот, вот он в третьем ряду справа, сидит и что-то шепчет соседке, а та улыбается и прыскает тихонько в ладошки. Как же её звали? Катя? Нет, Катя — это была другая: худенькая брюнетка из параллельной группы — она-то и стала его первой женщиной… Вон, вон она у колонны ждёт его, а вот и он спешит — молодой, длинноволосый ещё — по тогдашней моде. А вот и Аня — первая жена, и свадьба их студенческая в каком-то кафе; а вот поездка в Юрмалу — свадебное путешествие с рюкзаками и палаткой, и самодельный янтарный кулончик, купленный ей на пляже — маленькая жёлтая капля с застывшим внутри паучком. Фильм незаметно перешёл в цветной, но звук так и не появился. Вот рождение сына, а вот и измена: сначала его, потом, в отместку, её. Развод, переезд в Америку, вторая женитьба, быстрый развод… Фильм оборвался. На чёрном фоне появилась белая, небрежно от руки выведенная надпись: «Продолжение следует». Плёнка закончилась. Экран погас.
Андрей сидел неподвижно, застыв, подавшись вперёд к телевизору, с открытой, но так и не начатой третьей банкой пива в руке. Происшедшее не могло иметь объяснения, но оно же должно существовать!? Кто? КТО!?.. и зачем? И как? Ну, хорошо — младенческие и совсем детские годы отбросим: мог же кто-то неведомый ему снимать… о ком он и не знал и, понятно, не помнил. Но дальше-то, дальше — ну, не было у него ни на свадьбе, ни уж, тем более, в Юрмале никого ни с кино, ни с видеокамерами… а уж после, так и вообразить кого-то запечатлевающего его жизнь, её изнанку со всей её обычной житейской грязью и труднообъяснимыми посторонним сложностями, невозможно… Да и зачем?! Шантаж? Глупость. Затраты несоизмеримы. Что с него, живущего на пусть и приличную, но всё ж зарплату, можно получить? Смешно. Да и чем там шантажировать? Нет там ничего такого… Ни-че-го! И какой вопрос важнее: кто снимал?.. или зачем? А может, ни тот и ни другой? И не с кем посоветоваться, не у кого спросить. Мать умерла давно, отца он не знал — тот оставил их сразу после его рождения. Друзей, настолько близких, с кем можно было бы поделиться, не осталось. Маша? — нет, только не это. Как же это так!? Вся его жизнь, все её почти сорок таких долгих лет уместились на этой короткой двухчасовой кассете.