— Хвала Аллаху, — воскликнула Леламаина, — что ты довольна своим выбором, дочь моя. Я тоже нахожу в твоем муже много такого, что мне нравится. Ах, как бы я хотела стать птицей, полететь к нему и предупредить, чтобы он нынче здесь не показывался: я ждала бы его на углу, лишь бы он повернул обратно. Если он явится и его схватят, он погиб. Злодеи, что ждут за порогом, разорвут его, они всё заберут, а мы с тобой, как две овечки, достанемся на съедение волкам.
Халиф, дабы прервать ее жалобы и стоны, взял камешек, бросил его в горящий рядом с Леламаиной фитиль и погасил его. Старушка снова зажгла огонь, даже не задумавшись, отчего он потух. Второй камешек угодил в тот фитиль, от которого старушка зажгла первый, и доброй женщине пришлось взять третий, чтобы засветить второй.
— Сквозняк, наверное, — предположила она, — или некий дух воздуха забавляется тем, что задувает наш огонь.
В это мгновенье третий камешек попал ей прямо в руку, старушка вскрикнула от неожиданности, обернулась и заметила за окном халифа.
— Гляди-ка, — сказала она дочери, — вот твой муж, и он пришел той самой дорогой, которой ходят все ему подобные. Вор за своим делом никогда в дверь не явится. И ты еще споришь: не вор, не вор, вот он, слава Аллаху, живой, здоровый, слов нет, как я рада, что он не попался в лапы стражников. Уноси ноги, пока не поздно, — обратилась она к халифу, — ты что, не слышишь шума? Там шайка других воров, не твоя. И они тебя не пощадят.
Пока Леламаина держала такие речи, халиф снял сапоги, халат и пояс, завернул в них лук и стрелы, а потом легко, словно птица, впорхнул в комнату. Он сердечно поклонился матери, бросился на шею дочери, нежно поцеловал ее и при этом не издал ни звука.
— Вор! — взывала к нему Леламаина. — Не время сейчас целоваться, тебя хотят схватить. Самое меньшее, ты поплатишься обеими руками{51}. Так поступают с такими, как ты, когда хотят смилостивиться. Или ты не боишься?
— Нет, добрая матушка, — прошептал халиф, — я многих повидал и к шуму привык. Пусть себе стучат. Они уже отужинали, и, в отличие от меня, их не ждут дома приятнейшие дела. Мы сядем за стол — моя жена и я, а эта возня послужит нам вместо музыки. Подай-ка нам всё самое вкусное, мы славно угостили соседей, но у тебя наверняка что-нибудь осталось.
Старушка пододвинула стол и стала накрывать его, повторяя:
— Это настоящий демон, три сотни человек внушают ему такой же страх, как мне блоха. И что бы ни говорили о его ремесле, думаю, женщина может полюбить вора, ведь они проворны, будто серны, и храбры, будто львы.
Стол был готов. Халиф сидел рядом с молодой женой, а Леламаина — напротив, и она видела, как ее зять ест с большой охотой и при этом не сводит влюбленных глаз с дивной Зютюльбе. Время от времени он приправлял взгляды нежными и обходительными словами.
— Услада сердца моего! — говорил хмельной от любви халиф. — Дай мне этот кусочек: его коснулись твои розовые уста, его напоило благовонием твое сладкое дыхание. Ах! Если бы я мог отнять у него твой вздох!
— Вот обольститель! — цедила сквозь зубы старушка. — Интересно, у кого он украл эти колдовские речи. Он сведет мою дочь с ума, а завтра она все глаза по нему проплачет.
— Ты говоришь сама с собой, добрая матушка! Что ты хочешь сказать?
— Что ты мог бы обращаться со мною полюбезнее, а то, похоже, я для тебя пустое место.
— Нет, я уважаю и почитаю твои морщины, они говорят об опыте и зрелости.
— Чума забери эту зрелость! Раньше я заслуживала других слов.
— Ах! Я тебе верю, особенно если ты походила на свое прелестное дитя. — И Харун нежно поцеловал Зютюльбе.
Вдруг девушка вздрогнула от ужасающего крика, вырвавшегося из необъятной груди страшного Шамамы.
— Открывай! — закричал он. — Открывай, старая карга!
И снова начал колотить в дверь так, словно у него железные кулаки.
— Не бойся, моя милая голубка! — успокоил жену халиф. — Давай отдадимся чарам любви, на свете нет ничего слаще удовольствий, которым мешают, все прочие кажутся пресными. Стучи, греми, тряси, необузданный Шамама! Заставь хрупкую и дрожащую красавицу, что боится твоих ужасных угроз, искать убежища в моих объятиях, пусть ее душа найдет дорогу к моим устам и укроется в моем сердце!
— Хватит! Дерзкий вор! Палач! — вскричала старушка. — Оставь нас! Беги через окно, дом, того и гляди, рухнет. Не подливай масла в огонь, я и так уже ни жива ни мертва.
— Нет, я никуда не уйду, мне и здесь хорошо, тем более что нам пора в постель, но, раз этакая свадебная музыка тебе не по нраву, придется отослать музыкантов прочь. Возьми это кольцо и скажи через замочную скважину тем, кто стучится в дверь: здесь муж моей дочери, и он велит передать это кольцо вали, в его собственные руки. Уж вали-то поймет, что делать.