Царевичи вслед за попугаем поспешили к складам Мограбина, где были собраны самые редкие и дорогие товары. Там были горы золотой и серебряной посуды, груды кошельков с золотыми монетами, драгоценные вазы, полные самых прекрасных каменьев, и огромные запасы провизии, способные прокормить целую армию.
— Вот, — сказала Аухета, — всё, что способно разжечь алчность в сердцах менее благородных, чем ваши. Каждый из вас найдет здесь своих подданных, и каждому надлежит взять на себя командование соотечественниками. Хабед-иль-Руман отдаст людям приказ строиться под знамена царевичей, тем самым никто из вас не будет ущемлен в правах. И пока мы не вернулись к костру, в пламени которого сгорел чародей, я тоже возьму свою долю добычи.
С этими словами царевна-ара отыскала газовое покрывало, подхватила его клювом, потом взяла в лапы, отлетела в сторонку, опустилась и села на ткань.
Царевичи подошли к кучке пепла, в которую превратился Мограбин. Хабед-иль-Руман разбил золотую урну и смешал пепел чародея с прахом его родителей.
— Это еще не всё, — промолвил ара. — Царевич, зажги курения, брось в них все перья птицы Фессефце, что остались у тебя и твоих сотоварищей, и прикажи перьям именем Сулеймана развеять на все четыре стороны прах, который ты подбросишь вверх.
Сирийский царевич подчинился, и едва пепел развеялся, как раздался необыкновенный шум. То был возглас изумления, вырвавшийся из груди десяти тысяч человек, которые внезапно вновь обрели свой истинный облик.
Хабед-иль-Руман не стал терять ни минуты.
— Сирийцы! — крикнул он. — Стройтесь позади меня! Тартары! Вот ваш царевич Бади ад-Дин! Китайцы! Это ваш царевич Йамаль-эд-Дин! Персы! Жители Дамаска! Выходцы из Синги! Стройтесь!
Заслышав эти команды, люди протерли глаза, будто только что пробудились от глубокого сна, а потом без шума и суеты с необыкновенной быстротой подчинились и заняли указанные им места. Царевичи предупредили подданных, что отправление назначено на завтра и всем надлежит подготовиться к дальнему переходу.
Что тут началось! Погонщики побежали в поля ловить верблюдов, лошадей или слонов. Женщины брали за руки своих подросших детей, которых едва узнавали, рассматривали их, одевали в дорогу. Через пару часов каждый уже вернул себе то, что ему принадлежало, и повсюду воцарился порядок.
Люди спрашивали друг друга, где они находятся, но никто не мог им дать ответа. Все были убеждены, что прибыли сюда лишь накануне.
Хабеду-иль-Руману досталось тридцать слонов, шестьдесят верблюдов и несметное количество лошадей и мулов. Его подданные забрали сокровища Мограбина и погрузили на вьючных животных. Сирийкам с малыми детьми приготовили места на спинах слонов. Каждый царевич получил по великолепному скакуну.
Посреди всеобщего волнения и забот все позабыли о попугае-ара. И вдруг Хабед-иль-Руман заметил женщину, закутанную с головы до пят в газовую ткань. Она сидела на земле, прислонившись к дереву, в нескольких шагах от него. Царевич подошел к ней и спросил:
— Кто ты, госпожа?
— Бедная египтянка, — отвечала женщина.
Юноша узнал голос Аухеты и хотел позвать своих товарищей, дабы вместе с ними воздать их спасительнице положенные почести.
— Великая царевна… — начал он.
— Я не царевна, — возразила Аухета. — Мое непослушание лишило меня всяких прав на корону и, что еще более печально, на родительскую любовь. Я по своей собственной воле стала женой Мограбина. Я не смею поднять глаз к небу, не смею без стыда взглянуть на землю. Моя участь — позор, мое прибежище — угрызения совести… О благородный царевич! Я виновата перед собой и людьми и не заслуживаю прощения. Но, несмотря на это, прошу, не откажись стать моей опорой, посади меня на одного из своих слонов с женщинами, которых не оскорбит мое общество, и защити египтян, что могли оказаться здесь. Отныне я принадлежу только моему благодетелю, для моей родины я умерла… Я хочу, чтобы мой отец никогда не узнал об ужасной судьбе, которую я сама себе уготовила. В то же время я знаю, что он был и остается язычником, и потому мне следует отправиться в Мекку и каяться там до тех пор, пока Великий Пророк не смилостивится и не избавит моего несчастного, моего почтенного родителя от его страшных заблуждений.
Слушая царевну, Хабед-иль-Руман растрогался до слез. До сих пор он знал лишь одну женщину — свою мать, и любовь была ему неведома.