Однако смерть брата заставила Казота вторично вернуться во Францию. Унаследовав от покойного все его состояние, писатель не замедлил испросить отставку, каковая и была ему предоставлена в самых лестных выражениях и в звании генерального комиссара флота.
II
Казот привез во Францию свою жену Элизабет и для начала расположился в доме покойного брата в Пьерри, близ Эпернэ. Твердо решив не возвращаться больше на Мартинику, супруги продали все свое имущество тамошнему главе иезуитской миссии отцу Лавалету, образованнейшему человеку, с которым Казот много лет поддерживал самые сердечные отношения. Тот выдал писателю вексель: его следовало учесть в парижской торговой компании иезуитов{390}.
По векселю предстояло получить пятьдесят тысяч экю; Казот предъявляет бумагу — компания опротестовывает ее. Руководители компании заявляют, что отец Лавалет пустился в рискованные спекуляции и потому они не могут учесть вексель. Писатель, вложивший в этот документ все свое состояние, был вынужден подать в суд на своих бывших наставников, и процесс этот, принесший много страданий его религиозной и монархической душе, стал первым в серии всех последующих, которые обрушились позже на общество Иисуса, приведя его к гибели{391}.
Так судьба впервые коснулась суровым перстом этого необыкновенного человека. Не приходится сомневаться в том, что с этого момента его религиозные убеждения сильно пошатнулись. Успех поэмы об Оливье побудил его к дальнейшему сочинительству — вскоре появился «Влюбленный дьявол».
Это произведение славится по многим причинам. Оно выделяется среди других творений Казота своим очарованием и ювелирной отделкой деталей, но, главное, превосходит их оригинальностью концепции. Во Франции, а особенно за границей, книга эта стала предметом пристального изучения и породила множество подражаний.
Феномен данного литературного произведения неотрывно связан с социальным слоем, к которому принадлежал его автор. Нам хорошо известен античный прообраз подобных сочинений, также проникнутых мистицизмом и поэтичностью, — это «Золотой осел» Апулея{392}. Апулей, посвященный в культ богини Исиды, ясновидец-язычник, полускептик-полуверующий, искавший под обломками погибших мифологий следы древних суеверий; Апулей, объяснявший басни символами, чудеса — неясным определением тайных сил природы, а миг спустя сам насмехавшийся над собственной доверчивостью; Апулей, то и дело прибегавший к иронической усмешке, сбивающей с толку читателя, готового принять его всерьез, — вот кто был родоначальником этого семейства писателей, которое может еще по праву принять в свои ряды автора «Смарры»{393} — этой античной грезы, этого поэтического воплощения самых потрясающих феноменов кошмара.
Многие читатели увидели во «Влюбленном дьяволе» всего лишь забавную небылицу, похожую на множество подобных произведений той поры и достойную занять место в «Кабинете фей»{394}. Самое большее, на что он мог бы, по их мнению, претендовать, — это встать в один ряд с аллегорическими сказками Вольтера; с таким же успехом можно сравнивать мистическое творчество Апулея с мифологическими фацециями Лукиана{395}. «Золотой осел» долго служил темой символических теорий философов Александрийской школы;{396} даже христиане относились к этой книге с уважением: сам святой Августин{397} почтительно называет ее опоэтизированной формой религиозного символа. «Влюбленный дьявол» вполне достоин не меньших похвал и являет собою значительный шаг вперед в развитии творческой манеры и писательского таланта Казота.
Таким образом этот человек, известный вначале как изысканный поэт школы Маро и Лафонтена{398}, затем как наивный сказочник, увлекающийся то сочностью старинных французских фаблио{399}, то ярким причудливым колоритом восточной сказки, введенной в моду благодаря успеху «Тысячи и одной ночи», и, наконец, следующий более вкусам своего века, нежели собственной фантазии, вступил на самый опасный путь литературной жизни — иными словами, начал принимать всерьез собственные выдумки. Правду сказать, это было несчастьем и славой величайших авторов той эпохи: они писали собственными слезами, собственной кровью; они безжалостно предавали, в угоду вульгарным вкусам читающей публики, тайны своего духа и сердца; они играли свою роль с той же истовой серьезностью, с какой некогда актеры античности обагряли сцену настоящей кровью для развлечения всемогущего плебса.