Старик хладнокровно предстал перед неумолимым трибуналом, заседавшим в небольшой приемной аббатства. Председательствовал грозный Майяр{484}. В этот момент опьяненные кровью убийцы потребовали судить и женщин, заставив их по очереди выходить из камер, однако члены трибунала отклонили это предложение. Майяр приказал надзирателю Лавакри увести их обратно и, пролистав список арестованных, громко вызвал Казота. Услышав имя отца, Элизабет, как раз выходившая вместе с другими женщинами, опрометью бросилась назад и пробилась сквозь толпу в тот миг, когда Майяр произнес роковые слова: «К производству!», что означало «казнить».
Отворилась наружная дверь: двор, где совершались казни, обнесенный высокой монастырской стеной, был полон народу. Слышались стоны умирающих. Бесстрашная Элизабет кинулась к двум убийцам, уже схватившим ее отца, — говорят, их звали Мишель и Соваж, — и стала умолять их пощадить старика.
Ее неожиданное появление, трогательные мольбы, преклонный возраст узника, чье политическое преступление трудно было сформулировать и доказать, жалость, внушаемая благородным видом двух несчастных и горячей дочерней любовью, смутили часть толпы, пробудив в ней сострадание. Раздались крики о помиловании. Майяр заколебался. Мишель налил стакан вина и протянул его Элизабет со словами: «Послушайте, гражданка, коли вы хотите доказать гражданину Майяру, что вы не из аристократов, выпейте это за спасение Отечества и победу Республики!»
Смелая девушка без колебаний осушила стакан; марсельцы{485} расступились перед нею. Рукоплещущая толпа пропустила отца и дочь, и их тотчас же увезли домой.
Многие пытались найти в вышеописанном сне Казота связь со сценой его счастливого избавления от смерти по воле растроганной толпы. Увы, попытка эта напрасна: упорное предчувствие говорило писателю, что даже благородная преданность дочери бессильна спасти его от неумолимой судьбы.
На следующий день после того, как народ с триумфом сопроводил Казота до дома, к нему явились с поздравлениями друзья. Один из них, господин де Сен-Шарль{486}, бросился к освобожденному со словами: «Слава Богу, вы спасены!»
— О, ненадолго! — отвечал тот с грустной улыбкой. — За миг до вашего прихода мне было видение: за мною приехал жандарм от Петьона{487} и приказал следовать за ним. Далее я предстал перед мэром Парижа, который велел посадить меня в Консьержери{488}, а оттуда привели меня в революционный трибунал. Вот так и настал мой час.
Господин де Сен-Шарль расстался с Казотом в полном убеждении, что рассудок старика помутился от перенесенных ужасных испытаний. Адвокат по имени Жюльен предложил писателю убежище в своем доме, обещая укрыть от преследований, но тот твердо положил не перечить судьбе. И действительно, 11 сентября явился человек из его видения: то был жандарм, вручивший ему приказ, подписанный Петьоном, Пари и Сержаном{489}. Казота увезли в мэрию, а оттуда в Консьержери. Свидания с друзьями были запрещены, однако Элизабет умолила тюремщиков позволить ей ухаживать за отцом и прожила в Консьержери до последнего дня его жизни. Тем не менее все ее ходатайства перед судьями не возымели того успеха, что в первый раз перед народом, и после двадцатисемичасового допроса Казот был приговорен, на основании обвинения Фукье-Тенвиля, к смертной казни.
Перед оглашением приговора Элизабет заключили в камеру, боясь, что ее мольбы растрогают присутствующих. Адвокат обвиняемого взывал к состраданию судей, напоминая, что несчастную жертву помиловал сам народ, но трибунал остался глух к его речам и твердо держался принятого решения.
Самым странным эпизодом этого процесса можно назвать речь председателя трибунала Лаво — тоже, как и Казот, бывшего члена общества иллюминатов.
«Бессильная игрушка старости! — возгласил он. — Твое сердце не смогло оценить все величие нашей святой свободы, но твердость суждений на этом процессе доказала твою способность пожертвовать самой жизнью во имя своих убеждений. Выслушай же последние слова твоих судей, и да прольют они в твою душу драгоценный бальзам утешения, и да исполнят они тебя готовностью сострадать тем, кто приговорил тебя к смерти, и да сообщат они тебе тот стоицизм, что поможет тебе в твой последний час, и то уважение к закону, которое мы сами питаем к нему!.. Тебя выслушали равные тебе, ты осужден равными тебе, но зато суд их был чист, как и совесть, и никакая мелкая личная корысть не повлияла на их решение. Итак, собери все свои силы, призови все мужество и без страха взгляни в лицо смерти; думай о том, что она не имеет права застать тебя врасплох: не такому человеку, как ты, убояться единого мгновения. Но перед тем, как расстаться с жизнью, оцени все величие Франции, в лоно которой ты безбоязненно и громогласно призывал врага. Убедись, что отчизна, бывшая прежде и твоею, противостоит подлым недругам с истинным мужеством, а не с малодушием, каковое ты приписывал ей. Если бы закон мог предвидеть, что ему придется осуждать виновных, подобных тебе, он из почтения к твоим преклонным летам не подверг бы тебя никакому наказанию. Но не сетуй на него: закон строг до тех лишь пор, пока преследует, когда же настает миг приговора, меч тотчас выпадает из рук его, и он горько оплакивает потерю даже тех, кто пытался растоптать его. Взгляни, как он оплакивает седины того, кто заставил уважать себя вплоть до самого вынесения приговора, и пусть зрелище это побудит тебя простить ему все, и пусть он сподвигнет тебя, злосчастный старец, на искреннее раскаяние, коим искупишь ты в это краткое мгновение, отделяющее тебя от смерти, все до единого гнусные деяния твоего заговора! И еще одно слово: ты был мужчиною, христианином, философом, посвященным, так сумей же умереть как мужчина и как истый христианин — это все, чего твоя страна еще ждет от тебя!»