Нетрудно было заметить, что на всех картинах Васильева, где нужна была ему прекрасная женщина, в основе изображения – одна и та же модель. Даже мелькнула у меня кощунственная мысль: вот, мол, ранняя нелепая смерть, трагическая судьба, но если такая женщина наполнила его жизнь, пусть и ненадолго… Однако не успел я об этом подумать, как в зале в бурных разговорах промелькнуло словечко «сестра» и что тоже умерла очень рано. Господи, такую красоту скосила коса!*
Достоевский перед свечой. Великий писатель сидит за столом в своей «Достоевской», угрюмой, провидческой сосредоточенности, а перед ним на столе – свеча. Все это крупным планом, и никак невозможно отойти от картины.
Сюжет «Под чужим окном». Снова красавица (та же самая красавица), но на этот раз с коромыслом на плече, а ведер не видно, настолько взят крупный план: лицо, голова в цветастом платке и расписное коромысло. Рядом с ее лицом лицо русобородого и синеглазого доброго молодца. Он ее целует в щеку, около самых губ, а лица их на фоне заледенелого окна, а в окне тоже проталинка, а в проталинке подсматривающий глаз. Злой глаз. Муж ли смотрит в проталинку, строгий ли отец, злословная ли соседка – не знаем. Но чисты и прекрасны эти русские лица на морозе, чист и прекрасен поцелуй двух молодых красивых людей. И вообще, если искать главное слово ко всей живописи Константина Васильева, пожалуй, таким словом могла быть «чистота».
Есть у него ряд или круг картин (не люблю словечка «цикл») о войне. Слева, крупно, – полуразрушенная церковь с обнажившейся внутри росписью, а правее церкви, на дороге, – железная колонна солдат, входящих в чужую землю, – «Нашествие».
«Воспоминание о Родине». Мы смотрим на колонну солдат со спины, а солдаты все в касках. Строй касок. Но один солдат повернулся и показал нам свой профиль, свое печальное лицо. Один из всех. Одно лицо среди касок. «Воспоминание о Родине».
«Портрет маршала Жукова». Описать трудно. И есть еще ряд, я бы назвал – пантеистических картин, то есть картин, воспевающих природу, но природу языческую, древнеславянскую, когда жило в душах людей поклонение солнцу и грому, дождю и ветру, лесам и водам…
Былинный цикл (все же не обошлось без проклятого словечка), о котором тут в зале много говорилось, совсем не был представлен на выставке. Говорилось же, что этот былинный цикл – чуть ли не главное в художественном наследии Константина Васильева. Один молодой человек с фотоаппаратом на груди, захлебываясь от восторга, пересказал содержание большого полотна с Ильей Муромцем. Будто бы древнерусский богатырь на коне, с луком среди холмов бьет стрелами направо и налево по маковкам, луковкам и крестам белокаменных церквей, и уж всюду валяются на земле поверженные луковки, маковки и кресты.
Да, да, есть такое веяние, течение, направление мысли, такая, скажем, идея, что молодому, веселому, душевно здоровому народу с его языческими богами, с его поклонением природе, с его Ярилиными играми на Красных горках, масленицами и купалами, домовыми и лесовыми, русалками и приворотными зельями, – что этому молодому и веселому народу христианская религия, зародившаяся на древнем востоке, была навязана искусственно. Что она, эта религия, с самого начала была чужда детски простодушным племенам, что, зародившись среди древнейших восточных племен и народов, эта религия восприняла от них историческую усталость и что эта усталость легла тяжелым крестом на молодые плечи всех этих древлян, полян, вятичей, кривичей и так далее. Что вместо ярких славянских имен, разных там Любав, Горислав, Ратьмиров, Русланов, Людмил, Светлан, Цветан, Веснян, Лелей, Купавен, Ярославен, восточная христианская религия принесла и внедрила чужеземные имена, а яркие привольные поляны и берега рек, где происходили языческие празднества, заменила на храмы, полуосвещенные лампадами и свечами и душные от курений ладана.
Здесь не место эту точку зрения некоторых людей развивать во всю ширь, соглашаться с ней или опровергать ее, гадать, как строилась бы государственность России без христианства, как развивалась бы культура России и чего она достигла бы, говорить о том, что древние представления славян о природе, о жизни вовсе не были погублены, но все время органично участвовали в культурном процессе, что привнесенную далекую восточную религию наш народ, в конце концов, ассимилировал, «обрусил» и «одомашнил», создав на ее основе свою ярчайшую архитектуру, свою ярчайшую живопись, что до самых позднейших времен в искусстве существовал своеобразный синтез древнеславянских и христианских представлений. Возьмем хотя бы Васнецова, Врубеля, Нестерова, Гоголя, Рериха, Достоевского, Мусоргского, Островского, Чайковского, Лескова, А. К. Толстого, Тютчева, Блока, Есенина, да и Пушкина с Лермонтовым, в конце концов.
Здесь– повторим – не место углубляться во все это, достаточно было сказать, что такая точка зрения существует, и вот, значит, художник Константин Васильев был приверженцем и выразителем этого течения, которое я назвал бы младославянством. Младославяне существуют и в живописи, и в поэзии (скажем, Игорь Кобзев), и, наверное, в публицистике. Вернее и осторожнее сказать – элементы младославянства. А вообще-то жаль, что нельзя было увидеть на выставке былинный цикл Константина Васильева, и неизвестно, где, как и когда его удастся увидеть.
Воздействие живописи Васильева на людей поистине удивительно, книга отзывов (она хранится в библиотеке Дома культуры совхоза им. Ленина) полна восторженных, восклицательных записей. Рассказывают, что один рабочий совхоза забрел на выставку с похмелья, небритый, помятый, в стеганке, увидел, был потрясен, поспешно ушел и явился через два часа побритый и в галстуке. А потом приходил еще и еще, приводя каждый раз кого-нибудь из своих дружков. Таково воздействие на душу человека красоты и, как мы уж определили главное качество этой живописи, – чистоты. Когда мы вышли на улицу, ноябрьская темень была еще чернее, а мокрый снег гуще. При выезде из совхоза на шоссе дорожный знак предписывал поворот направо, в то время как Москва была слева. Может быть, я по вечернему делу и ненастью и нарушил бы тут правила дорожного движения и сразу повернул бы налево, но между двумя полосами дороги был газон, который никак нельзя было перескать, и пришлось подчиниться. Надо было найти место разворота, а его все не было и не было. Мы доехали почти до самого Домодедова и только там наконец развернулись. Еще сорок километров ночной езды до Москвы.
Когда теперь я вспоминаю эту длинную ночную езду с нашими первоначальными поисками совхоза, с заездом в Горки, а теперь вот еще и в Домодедово, ослепительно яркая вспышка живописи, оазис выставки, представляется мне каким-то чудом, кажется чем-то либо примерещившимся, либо приснившимся во сне. Когда же некоторое время спустя я приехал туда опять, чтобы еще раз и подольше все рассмотреть, около Дома культуры вилась и загибалась очередь человек в пятьсот.
На этом, вообще-то говоря, можно было бы и закончить эту «картинку с выставки», но через несколько дней я оказался в мастерской художников Тихомировых Ольги и Леонида, давних моих приятелей, и разговор, естественно, коснулся Константина Васильева. Надо сказать, что в мастерской в тот час были еще и другие художники, профессионалы, члены МОСХа, участники многих выставок, одним словом, хорошие, нормальные, современные наши художники, и тут я был вынужден удивиться.
– Константин Васильев?! – запротестовали художники. – Но это же непрофессионально. У живописи есть свои законы, свои правила. А это безграмотно с точки зрения живописи. Он любитель, дилетант, и все картины его – дилетантская мазня. Там же ни одно живописное пятно не соответствует другому живописному пятну!
– Но позвольте, если эта живопись вовсе даже и не искусство, то чем же и почему она воздействует на людей? Я понимаю, если бы тут был элемент скандала, дешевой сенсации, политиканства, какой-нибудь обличительный момент, злободневность, сатира, фельетон, на которые падок обыватель, или секс, порнография, или какие-нибудь абстракционистские завихрения, и отсюда голое любопытство у зрителей. Но ведь ничего этого нет. Портрет Достоевского со свечой, женское лицо в морозном окне, Ярославна, поцелуй под чужими окнами, мотивы войны…
*
Характерно при этом, что словечко «русское» во всех этих случаях, как и во многих других (русская икра, русская водка, русские меха, русская икона), говорит об особенном качестве предмета, об особенной его ценности и как бы гарантирует качество и ценность. В то время как стоит сказать «американское золото» или даже «американский бриллиант», как получаем представление об упрощенности предмета, о его как бы «псевдо».