Четвертым в списке стоит Нагаев — наш классик. Хотя Нагаев официально не имеет к фабрике никакого отношения, но с некоторых пор, пытаясь подстелить соломку на случай неожиданного падения, директор возжелал обсуждать наш план среди местных художников. Вот, дескать, на каком уровне продукцию выпускаем — с художниками советуемся! Блажь, конечно, но директор к Нагаеву прислушивается. Почему — не знаю. Очевидно, есть какие-то неведомые мне точки соприкосновения. Но если уж на то пошло, эти точки давно перестали быть неведомыми. Наш директор тоже не прочь иногда побаловаться сочинением игрушек, а на его эскизах грамотный человек без труда увидит руку Нагаева. Плавная, толстая, жирная линия — это Нагаев.
Я воспользовался советом Бабича и написал заявку на свою семерку. Название придумал жизнеутверждающее — «Наша гордость». В нем есть нечто такое, что заставит с уважением отнестись к самой затее, в нем веяние времени, поиски своего места в жизни, серия явно имеет воспитательное значение, расширяет кругозор наших юных друзей, заставляет их полюбить мужественные и суровые профессии. А почему бы и нет?
Все это я и написал в заявке, почти дословно. Нас постоянно ругают за отсутствие современной продукции, за излишнее увлечение сказочными формами и жанрами. Впрочем, когда ругают, то называют это не увлечением, а штампом. Слово достаточно резкое и в меру оскорбительное. Дескать, и мыслите вы штампами, и живете штампами, и все вы какие-то заштампованные. И на это обстоятельство я мимоходом намекнул в своей заявке, придав ей некоторую наступательность. Мол, попробуйте отказать. «Серия найдет свое место и дома, на детской полке, ее с удовольствием примут в детских садах, школах, она позволит нашим ребятам разыгрывать интересные сцены из производственной жизни, поможет им приобщиться к большим задачам, стоящим перед обществом».
Каково?!
Бабич схватился за голову, когда прочитал. И Гусятникову дал посмотреть, тот частенько околачивается в нашем бюро — видно, ощущает в душе художественные позывы. Главный механик сел за стол, разложил мои листки и навис над ними всей массой, углубился, надо понимать. Поначалу я думал, что он будет куражиться и гоготать на все правление. Но нет. Когда Гусятников поднял голову и посмотрел на меня, его глаза были печальны, в них даже была какая-то обреченность, он тоже почувствовал, что никуда ему не деться от моих богатырей. Сомнут. Затопчут.
— Надо же — как бывает! — медленно проговорил Гусятников. — До чего жизнь богата в своих проявлениях!
Гусятников… С ним мы друзья. Он несколько раз здорово помог мне, когда я нахомутал в чертежах. А по рекомендации Бабича я оказался на фабрике. Но что-то подсказывает мне — мы люди разной веры. Не знаю, их это вина или моя, и вообще, можно ли здесь говорить о чей-то вине… Важно другое: если поверженным буду я, то именно Нагаев, да и директор тоже поднимут меня, оботрут и поставят на ноги. Важно только доказать им, что я того стою. А я того стою. Это точно.
Пришел посетитель.
Тот самый кукольник, которым так восхищается Бабич. Парень как парень. Конечно, в джинсах, достаточно потертых, если не потрепанных. Но джинсы у него настоящие, не портки с пузырями на коленях и вислым задом. И рубашка настоящая, простого, грубоватого полотна, тоже синяя, застиранная — как положено быть у нынешнего молодца. Но он как бы не замечал своего сверхмодного наряда, а даже противоречил ему — был курнос, с прямыми светлыми волосенками, с глазами, переполненными восторгом и смущением. Как же — святая святых! Фабрика детской игрушки! Так и на вывеске значится, будто есть где-то фабрика взрослой игрушки… А там — как знать!
Оказывается, он геолог. Все понятно. Ему наплевать, как к нему отнесется Нагаев, какое настроение будет у директора. Он человек независимый, а потому может позволить себе быть простым и даже простоватым. Его не убудет. У парня увлечение — делать игрушки, поделки, потешки. Такой человек. Самородок. Необыкновенно живой ум и свежее воображение, как выразился Бабич.