— Уверен, что ты понял неправильно, — я даже не заметил, как вместо меня ответил В. Т. Его включение в разговор произошло настолько незаметно, что я не знаю, с какого момента он начал говорить. — Я отсекаю заблуждения, которые мне мешают.
— Но есть очень приятные заблуждения, — говорит Гусятников. — Существует, например, такое мнение, будто любимая женщина может сделать тебя счастливым. Есть еще такое тысячелетней давности заблуждение… Говорят, будто, поступая порядочно, ты получаешь право с уважением относиться к самому себе. А некоторые утверждают, что старый друг лучше новых двух…
Бабич поднимает голову. Прислушивается.
— Слышите? — спрашивает шепотом, и его глаза расширяются до размера очков. — Бух пришел. Вернулся из банка.
Бабич вскакивает, тремя прыжками покрывает расстояние до двери, распахивает ее и кричит в темноту коридора:
— Александр Александрович!
— Началось… — говорит Гусятников. — Да, Вася, ты так и не ответил, какие заблуждения отсекаешь, какие именно мешают тебе жить?
— Видишь ли, отсекать — слишком сильно сказано. Заблуждения отваливаются сами, как мертвые листья осенью.
— Но они долго украшали дерево, кормили его кислородом, светом, теплом…
— Может быть, и меня в свое время заблуждения украшали, кормили и согревали. Но зачем они мертвые? Дохлятина — на кой?
— Они умерли? — тихо спрашивает Гусятников, глядя на меня в упор.
— Похоже на то… Если мы говорим об одном.
Дверь приоткрывается, и в нее проскальзывает бух. Он таинственно оглядывается по сторонам и прикладывает палец к губам. Мол, тише, осторожнее, где-то рядом бродит враг. Над его воспаленными глазами, над скомканным и желтым, как газетная бумага, лбом витают редкие непокорные пряди. Ссутулившись, мягкими шагами он проходит на середину комнаты и неожиданно оглядывается через плечо. Он кого-то ждет. Через секунду влетает Бабич:
— Ну что, Александр Александрович? Как?
— Постойте, ребятки, дайте с мыслями собраться… Сейчас расскажу такие вещи, что вы не поверите. Это ужасно… Никогда не представлял себе, что человек может… — бух оглядывается, подходит к двери и плотнее прикрывает ее. — А где Каневский?
— Позвать его? — спрашивает Бабич.
— Обязательно, ребятки! Обязательно. Это же необходимый человек! Он все понимает, причем правильно понимает!
— Да, это верно, — соглашается Бабич. — Очень важно, чтобы и Каневский все знал. Он может кое-что посоветовать. Вася, позови его, пожалуйста.
Только два человека на фабрике уважали Аркашку Каневского или, во всяком случае, принимали его всерьез — Бабич и бух. Остальные побаивались и посмеивались.
— А вот и Аркадий Иванович! — радуется бух — Вы знаете, Аркадий Иванович, это же страшные вещи! Нет, в самом деле!
По темпераменту бух не уступает Бабичу, но он раза в два старше. Это чувствуется.
— Что вы имеете в виду? — чутко спрашивает Аркашка, склонив голову набок — весь внимание.
— Вы еще спрашиваете, что я имею в виду?! Деятельность нашего, с позволения сказать, руководства. Ведь это же сознательное, причем при отличном знании дела... В общем, директор присвоил себе не больше и не меньше как две тысячи грошей! Каково?
— А основания? — Бабич припадает к столу, будто для прыжка.
— Вот основания! — бух тычет ему под нос живописную старческую фигу. — Нет оснований.
— Как?! — шутихой взвивается Бабич. — И вы ему позволили? И вы пошли на это, Александр Александрович? Ну, знаете, от вас я такого не ожидал! От кого-кого, но от вас! — Бабич, обхватив голову руками, начинает раскачиваться и завывать, как профессиональная плакальщица.
— Да погоди ты обвинять! — первый раз повышает голос Гусятников. — Он, видите ли, не ожидал! Его огорчили! Все только и думают, как бы это Бабича не огорчить! Слушай, думай, а потом говорить будешь. Что дальше, Александр Александрович?
Но бух не успевает открыть рот. Свое мнение спешит высказать Аркашка. Как же, все говорят, а он что, рыжий!
— Расхищению средств должен быть поставлен решительный заслон. Мы должны повести самую беспощадную борьбу со взяточничеством, различного рода злоупотреблениями служебным положением. Никакой жалости! К руководящим работникам нужно предъявлять более строгие требования, чем к простым труженикам. И вы не сможете заставить меня отказаться от этого убеждения.
Кончив говорить, Каневский осматривает всех: как впечатление? Осмотром остается доволен. Бабич даже разволновался.
— Правильно, Аркадий Иванович! Вот это правильно! — кричит.
— Так что же дальше? — спокойно повторяет Гусятников.