— А дальше вот что… Придется мне эти гроши выплатить, потому что документация, даже с бухгалтерской точки зрения, в порядке.
— Не следует преклоняться перед бумажками, товарищ бухгалтер! — строго говорит Аркашка. — Главное, что кроется за этими бумажками, что они скрывают или пытаются скрыть. И наша задача — сорвать маскировку, обнаружить порок и покарать его.
— Здорово! — взвизгивает Бабич и тут же опасливо косится на Гусятникова.
— Что же все-таки кроется за бумагами? — уже устало спрашивает Гусятников.
— А кроется за ними работа! Получается, что заработал директор эти самые гроши своим горбом. По бумагам получается, что все эти куколки — Маша-резвушка, Оля-шалунья, Катя-озорница, Нюся-проказница и прочие — придуманы, с позволения сказать, нашим уважаемым директором. Каково?
— Послушайте, братцы! Но ведь все эти куклы — старые модели! — возмущается Бабич. — Как же он мог их придумать, если они уже давно придуманы, мы выпускали их, правда, под другими названиями? И пресс-формы сохранились с прежних времен… Директор лишь взял на себя труд дать им новые имена!
— Ничего себе шалун! Ничего себе озорник! — хохочет Гусятников. — Ах, проказник! Вы мне, ребятки, вот что скажите… Насколько я понимаю, вся его работа — полная фигня? Правильно?
— Совершенно точно! — Бабич грохает тощим кулаком по столу. — Если поднять бумаги десятилетней давности, то можно найти и родителей этих бедных проказниц, и их настоящие имена.
— Ну, тогда у меня прямо гора с плеч… Вдруг, думаю, что-то путаю? Я ведь ему все в глаза выложил…
— Директору? — сияет Бабич, не веря.
— Ну да, а кому же!
— Вы сказали ему, что он мошенник? — с невероятной надеждой в голосе уточняет Бабич.
— Да! — восклицает бух молодецки и сразу делает Бабича самым счастливым человеком на земле. — Правда, я не употребил этого слова, — добросовестно поправляется бух. — Но я сказал, что он своими действиями нарушает финансовую дисциплину. Мне хотелось бы думать, сказал я, что это искреннее заблуждение с его стороны, а не что-то иное, менее симпатичное.
— Га-га-га!
— Это настоящая принципиальность. По большому счету, — говорит Аркашка и, склонив голову к плечу, задумывается о чем-то значительном.
— Га-га-га!
— Да будет вам, раскудахтались! — смущается бух.
— Нет, не будет! — Аркашка почувствовал необходимость выступить с заключительным словом. — Кто такой, собственно, директор? Кто он? Люди, в тысячу раз лучшие, отдавали свои жизни за то, чтобы был сегодняшний день, за то, чтобы были мы с вами, чтобы был тот же директор. И мы не позволим ему пренебрегать памятью тех, кому он обязан жизнью!
Чем больше говорил Аркашка, тем меньше у меня оставалось надежд, что он поддержит директора на месткоме. Хотя… Может, его убеждения меняются в зависимости от обстановки? Это бывало уже не раз. Надо поставить его лицом к лицу с директором. И без этого восторженного окружения. Что он тогда запоет? Ведь его можно уволить в любую минуту. Алкоголика и суд не возьмется восстанавливать. И Бабич, председатель месткома, ничего сделать не сможет. Даже пытаться не будет. Для Бабича стакан вина в рабочее время — страшная вещь. А провонявшие перегаром двадцать пять процентов мне сегодня очень пригодятся. Вот так, Аркашка, затащу тебя сегодня к директору. Что ты там петь будешь? Какие танцы на ковре спляшешь? Какие игры затеешь?
— Ребятки, — тихо говорит бух, — а как же с увольнением? Он говорит, стар, мол, не справляюсь… Понимаете, ребятки, для меня это конец. Это все… Через полгода на венок вам придется скидываться.
— Что за пораженческие настроения?! — ревет Бабич.
— Ребятки…
Молча перевожу взгляд с одного на другого. И вдруг на какое-то мгновение чувствую себя разведчиком во вражеском лагере. Все разузнал, разведал, знаю планы противника. Теперь главное — добраться до своих. Да, я здесь лазутчик, пора к своим, к единоверцам. И лишь топот копыт в ночной степи, и запах конского пота, и режущие космы гривы в ладонях, и тяжелая шашка на боку, и огни на горизонте, и крики погони!
Это было очень короткое чувство. Появилось и тут же исчезло. Остались легкая тревога и жалость к престарелому воинствующему буху.
Бабич писал, потом вывешивал объявление о заседании месткома, ходил к директору уточнять какие-то детали. Гусятников хмуро ходил по цехам, и его шаги звучали гулко и обреченно. Аркашка выпускал очереди микроречей. Бух бегал и волновался больше всех. Седые волосы над его желтым лбом стояли невесомо, как сигаретный дым.
Потом как-то неожиданно мне становится ясно, что решение принято. Когда, в какой момент это произошло, не знаю. Но из боязни, бессилия, растерянности, как камни из воды после наводнения, проступила решимость. Твердое знание того, что необходимо сделать.