У меня нет другого выхода. Не могу поступить иначе, потому что многие годы меня будет мучить эта упущенная возможность. Я буду вспоминать о ней каждый раз, когда у меня не будет денег, когда не смогу сесть в автобус, когда замерзну или буду страдать от жары, когда меня не похвалят (а могли бы и похвалить), когда поругают (а могли бы и не ругать). Слишком долго я ждал, чтобы так просто отказаться от всего. Каждый раз после поражения я говорил себе: «Ну, ничего, подождите. Придет и мой черед. Пока я потерплю. Но когда придет мой черед, вы, уж будьте добры, тоже потерпите».
И вот он пришел. Мой черед.
Во всем, что делается вокруг меня, во всем, что говорится, замышляется, вижу, ощущаю железную закономерность. Я уже знаю возможные ходы всех участников игры, которая только начинается. Все пути ведут к одному концу. К тому, который мне нужен. Но для этого необходимо сделать один-единственный ход. И тогда усилия всех игроков будут напрасны, им уже не изменить игры. Моей игры. Пусть директор думает, что это его игра, пусть Бабич крушит стены, пусть Аркашка трепется на каждом углу о собственных добродетелях, я-то знаю — идет моя игра. Мысленно прощаюсь с Бабичем, и он легко улыбается, не подозревая, что видит меня в последний раз. В том качестве, в котором знал до сих пор. Прощаюсь с Гусятниковым, и становится немного грустно — с ним расставаться не хочется. Тяжело. Гнетущее чувство вины. Но иначе нельзя. Прощаюсь. Не поминайте лихом. А помянете — тоже не беда. Оботрусь.
Потом бух. Прощаюсь с ним и прошу прощения. Извини, дорогой, надо. Прощай, батя! Авось свидимся. Когда-нибудь, возможно, я вернусь на эти берега. Вот только застану ли тебя…
Зина… С ней прощания не получается. Сколько ни пытаюсь, не удается вызвать в себе чувство отчуждения. Каким бы я ни представлял себя в будущем, она не становится мне чужой. Принимает меня любым. Ну что ж… Это ничему не мешает. Пусть. Там разберемся. Придет время — наведем порядок, выметем мусор, помоем окна. Чтобы душа сверкала чистотой и непорочностью.
Аркашка опять произносит речь. Не слышу, о чем он говорит, и вижу только две перекрещенные, как шпаги, волосины в его носу. И еще запоминаю ритм его слов: двадцать пять… Двадцать пять… двадцать пять… Акции.
За окном проносится Зина. Бежит звонить мне из автомата. Боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил нашего сговора. Пусть подозревают. Меньшая будет неожиданность. А впрочем… все это не имеет значения. Маховик, большой, тяжелый, приржавевший к оси маховик начинает медленно вращаться с сухим, скрежещущим скрипом…
Там, где только что прошла Зина, появляются туристы с рюкзаками. Вот и их нет, и снова в окне все неподвижно. Туристы исчезли, но в памяти остается их изображение. Бодро идут, навьюченные рюкзаками, и хохочут. А почему я никогда никуда не собираюсь? Почему я не ночую в лесу, не варю уху, не разжигаю костров? Кто меня лишил всего этого?
Закрываю глаза и снова вижу смеющиеся лица парня и девушки. Начинаю различать все больше оттенков в их смехе, я увидел в нем радость, счастье, озорство. Потом — любовь, ночь, которая наступит через несколько часов. Костер, река. Луна, запутавшаяся в прибрежных камышах. Эти двое… Они молча смотрят в костер. А пламя страстно выгибает спину, заламывает руки, обнимает красные от смущения сучья. В деревьях шорох, там тоже идет какая-то жизнь. Шумно и тяжело всплескивает большая рыба на середине реки. Пахнет сосной, рекой. Эти двое молчат. И в их глазах полыхает огонь.
И это все без меня. Как будто и нет меня — вот что пугает.
Как я им завидую! Как страшно я им завидую!
— Га-га-га! — серьезно говорит Бабич. Радуется чему-то.
Отчаявшиеся глаза буха. Его скомканный скорбный лоб.
Крепкозубая улыбка Гусятникова.
Тонкий писк Зины в телефонной трубке.
Желтые белки глаз Аркашки.
Карта Африки на стене. Молодые страны борются за независимость. В углу карты цифры: два — двенадцать — двадцать четыре. Телефон! Да, конечно, номер телефона. Я вспомнил этот случай. Шла девушка и размахивала светлой пластмассовой сумкой. Забыв обо всем, в каком-то религиозном восторге, пяля глаза и радуясь чему-то, я смотрел на нее через окно полуподвала. Из автомата на стене нашего дома она позвонила куда-то и дала номер своего телефона: два — двенадцать — двадцать четыре. «Спросите Машу». Маша. Имя, испытанное веками…
Тогда я опоздал на работу, а придя, тут же записал номер на карте. А теперь неожиданно вспомнил ее лицо, улыбку, ее «спросите Машу»… И вдруг почувствовал звериную тоску по ней. Никогда не думал, что можно так соскучиться. По ком? По незнакомому человеку, которого скорее выдумал, нежели узнал. Физическая боль. Оказывается, она все время жила во мне, эта боль. Затаившись. Сжавшись.