— Возможно, его позабавит мое абсурдное письмо. — Лиам перечитывал написанное.
— Но серьезно. Ты уверен, что нам стоит так писать?
Лиам оторвался от письма и посмотрел на меня.
— Предлагаешь отойти от сценария и отправить ему письмо собственного сочинения? — Прозвучало это не злобно, но все же резковато.
У меня словно пол под ногами дрогнул — я осознала, что наше разногласие насчет спасения Тома никуда не делось, просто изменило форму.
— Нет. Я такого не предлагала. Продолжай.
Надеюсь посетить Вас 28 сентября в 4 часа пополудни.
С почтением, дорогой сэр, и проч.,
доктор Уильям Рейвенсвуд
Он переписал письмо дважды и лишь тогда остался доволен результатом. Тем временем я, вооружившись чернилами другого цвета и бумагой редкого сорта, занялась рекомендательным письмом. Его, как и то, что было адресовано Генри Остену, сочинили участники команды проекта, а мы заучили наизусть. Написано оно было якобы сэром Томасом-Филипом Хэмпсоном, владельцем огромного имения на Ямайке и дальним родственником Остенов.
Это был дерзкий, гениальный ход. Пятый и шестой баронеты Хэмпсоны провели большую часть жизни на Ямайке. Седьмой же, нынешний, баронет родился в 1763 году, но учиться был отправлен в Англию, где позже и обосновался. Времена менялись: к началу девятнадцатого века большинство хозяев имений в Вест-Индии в своих поместьях не жили. Погоды там были суровыми, тропические болезни — смертельными, а с жестокостью, которая требовалась для управления плантациями, учтивые люди лицом к лицу сталкиваться не желали. Но более ответственные — или скаредные — преодолевали опасный путь, чтобы лично проверить состояние дел, подобно сэру Томасу Бертраму из «Мэнсфилд-парка».
В процессе исследования обнаружилось, что несколько лет назад седьмой баронет побывал на Ямайке, где вполне мог с нами повстречаться. Более того, он находился на острове и сейчас и должен был пробыть там еще несколько месяцев. Если все пойдет по плану, письмо от сэра Томаса-Филипа Хэмпсона, человека реального, уважаемого и знакомого с Остенами, должно стать нашим входным билетом в местное общество.
Переписать письмо набело мне пришлось только один раз, и я залюбовалась своим почерком — стремительным, размашистым и уверенным. Еще одной непростой задачкой было правильно свернуть и запечатать послание, затем вложить его в письмо Лиама. Когда мы закончили, письменный стол скорее походил на поле битвы: он был весь закапан воском, засыпан угольным порошком, завален обломками неудачных сургучных печатей и смятыми черновиками — уликами, которым предстояло сгореть в камине.
Через два дня пришел ответ. Он дожидался нас подле кофейника, когда мы спустились к завтраку: сложенный тугим конвертом лист хлопковой бумаги, на который мы уставились не мигая. Как же странно то, чем я сейчас занимаюсь, подумала я, — подобного ощущения я не испытывала даже в тот миг, когда очнулась в Летерхеде. Мы вмешались в ход истории. Мы отправили Генри Остену письмо, которого прежде не существовало; он прочел его, а затем сел и написал ответ — в то время, когда должен был заниматься чем-то другим. Например, любоваться солнечным днем за окном? Мурлыкать песенку, разглядывая собственное отражение в зеркале? У меня было подозрение, что он окажется самодовольным франтом; это сочеталось бы с другими известными нам его чертами: обаянием, неумением хранить секреты, нежеланием выбрать один карьерный путь и придерживаться его.
Я взяла письмо, разломила восковую печать и развернула аккуратно сложенный втрое лист. Почерк был безупречный: никаких клякс, ровные строки, слова одинакового размера. Мы провели много времени за изучением технических аспектов написания писем — именно по ним судили о принадлежности автора к определенному классу. И хотя то письмо, что отправилось к Остену, вышло неплохим, с ответом его было не сравнить.
Дом 23 на Ханс-плейс, 25 сентября
Уважаемый сэр,
С радостью получив ваше письмо от двадцать третьего числа, я с нетерпением жду нашего знакомства. Почтите ли вы меня визитом в мой клуб в среду, двадцать седьмого, в шесть часов пополудни?
— То есть дома он тебя принимать не захотел.
— Наверняка существует масса людей, которых он не захотел бы принимать у себя дома.
— Он должен удостовериться в твоей благонадежности.
— Как уроженца колонии, рабовладельца, приятеля какого-то дальнего родственника? — Лиам вгляделся в письмо. — Надеюсь, в его клубе не состоят врачи, которых мне следовало бы знать со времен учебы в Эдинбурге.