Он сидел, вцепившись в руль, и думал, что теперь делать. Идти за ней? Оставаться здесь и ждать, пока она выйдет? Но разве, когда пьяная от горя, полумертвая Люси выйдет оттуда, он усидит на месте, разве он сможет не броситься к ней? Не прижать ее к себе изо всех сил, не шепнуть на ухо, что когда-нибудь черная полоса кончится и все пойдет лучше, гораздо лучше?
Нет. Никакого другого решения нет и быть не может: он должен бежать. Он слишком любит эту женщину.
Он повернул ключ в замке зажигания и выехал со стоянки.
Он двинулся в направлении Парижа.
Когда зловещий силуэт Института судебной медицины исчез из зеркала заднего вида, Шарко понял, что, скорее всего, они больше никогда не встретятся.
Никогда в жизни его не терзали такая печаль и такая ненависть.
Скорее, скорее, плевать на головную боль, плевать на обжигающие слезы и даже на детские ручонки, скребущиеся где-то внутри. Скорее, скорее отсюда — от этого места, отмеченного печатью смерти. Люси ничего не ела, ничего не пила, ее тошнило. Она действовала на адреналине, на нервной энергии, неслась, не обращая внимания на ограничения скорости. Фонари на обочинах шоссе мелькали, сливаясь в светящиеся линии. Если она врежется в парапет, — что ж, тем лучше! Гнать, гнать на бешеной скорости, рулить до полного изнеможения, оставляя позади себя километр за километром, чтобы не думать, никогда больше не думать. Но, несмотря ни на что, образы сами собой всплывали и затопляли память. Люси видела перед собой маленькие, чересчур маленькие для таких огромных прозекторских столов тела под не дающей тени хирургической лампой, слышала веселое позвякивание инструментов…
Пусть этого не случится. Пусть не падет на нее это проклятие: опознать собственное дитя. Одну из своих дочек, своих близняшек. Этих источников жизни, которые она носила в себе, которые были с ней восемь лет. Они были с ней всегда — днем и ночью, когда болели и когда веселились на школьных праздниках, и каждую их черточку, каждую самую крошечную подробность лица и тела, скрытую от любых других глаз, она знает наизусть.
Кровь от крови ее.
Надо набраться терпения, теперь секунды, подобно медленному яду, потекут по ее жилам, а там, в конце пути — страшное. Либо ее мертвая девочка, одна из двух, либо обе ее девочки еще в руках палача. Ужас или ужас из ужасов.
Какое чудовище их похитило? Зачем? Девочки пропали на пляже Сабль-д’Олон, когда отправились покупать мороженое. Меньше чем за минуту растворились в толпе. Несчастный случай или за ними давно следили? С какой целью? Люси не переставая прокручивала в голове всевозможные сценарии, один страшнее другого, она уже изнемогала, но конца крутящимся перед глазами кошмарам не предвиделось.
И все это произошло из-за Франка Шарко. Она не желает больше видеть его — никогда в жизни, пусть сдохнет к чертям. Нет, не так: она готова придушить его собственными руками.
Что ждет ее в ближайшее время — ожидание анализов, результатов расследования и поисков убийцы? Какой дьявол мог так сорвать зло на ребенке? Где бы он ни спрятался, хоть на другом конце земли, Люси отыщет его, на это ей сил хватит.
Это не Клара и не Жюльетта. Она там сегодня видела не Клару и не Жюльетту. Это… это совсем другое.
Три часа ночи. За окном ее квартиры в студенческом квартале Лилля застенчиво мерцает лампа. Симпатичная квартирка, всегда полная жизни, разговоров, человеческого тепла. На бульваре перед домом сейчас пусто, светофор подмигнет то красным, то зеленым, то желтым глазом, и в этой монотонности есть что-то от конца света. Люси страшно подниматься к себе. В четырех стенах без Клары и Жюльетты хуже, чем в гробу.
Ее мать, Мари Энебель, держалась на кофе и лекарствах. Сейчас, в три часа утра, эта полная энергии женщина с обесцвеченными прядками в коротких волосах, этот сгусток энергии, казалась постаревшей на десять лет. Из-за работы дочери растить близняшек пришлось ей, она меняла им памперсы, кормила из бутылочек, сидела с ними, когда они болели или когда их мать в ночной засаде подстерегала злоумышленника.
А сегодня — о боже! — сегодня…
Люси замерла в дверном проеме лицом к матери, на скулах обозначились желваки. Если бы она могла сбежать, если бы она могла удрать куда-нибудь далеко, подальше отсюда, и никогда не возвращаться. Идти и идти по длинному песчаному языку, уводящему в океан. Она уже думала о том, что будет завтра, о том, как она станет просыпаться по утрам (если, конечно, научится засыпать) и видеть пустые кроватки в розово-зеленой детской, игрушки, ожидающие, когда их приласкают. Слоненка, которого Жюльетта выиграла на ярмарке. И бегемотика, с которым Клара так любила обниматься. Все эти милые памятные вещи — как разверстые раны.