Выбрать главу

— Спасибо, — сказал я. — Я понимаю, как вам сейчас тяжело.

— До завтра, — сказала она.

В приемном покое больницы, кроме меня, сидели, дожидаясь вызова, еще несколько человек: байкер со сломанной ногой, избитая мужем во время семейной ссоры женщина, пьяница с проломленным черепом, мальчишка, изрезавший себе щеки бритвенным лезвием в попытке его проглотить. Мы сидели и всем коллективом мучились от боли, изредка кто-нибудь охал или стонал. Откуда-то из-за дверей доносились душераздирающие крики. Мимо нас быстро провезли на каталке чье-то несчастное изувеченное тело с болтающимся в изголовье, словно флаг, пакетом с кровью.

Лазарь, не переставая лизать леденец, спрашивает Ольгу, любит ли она кого-нибудь.

— Да, люблю, — отвечает она. Тогда Лазарь спрашивает, собирается ли она выходить за него замуж.

— Скорее всего, нет, — отвечает Ольга.

— Почему нет?

— Потому что мы не всегда можем распоряжаться жизнью по своему усмотрению, и часто приходится расставаться с любимыми людьми.

— Ты мечтаешь о другой жизни?

— Да, все время.

— О лучшей?

— Да, о лучшей.

— А я мечтаю о такой большой жизни, у которой нет ни конца и ни края. Такой большой, что места хватит всем: маме, папе, тебе. И еще в ней будет место другим людям. И я там тоже буду. Я прямо это вижу. У меня в голове сложилась целая картинка. Море цветов, такое глубокое, что в нем можно плавать. Я его вижу, правда. А конца не видно.

Шустрая молоденькая медсестра выкрикнула мою фамилию — «Брик!» — и я торопливо последовал за ней. Она привела меня в следующую комнату, загроможденную каталками, на которых лежали люди. Часть комнаты, посередине, была отгорожена ширмами; там я и нашел Азру. В руке она держала шприц; я подумал, что она приготовила его для меня. Рядом корчилась от боли старуха; она ловила ртом воздух, хрипела и что-то бормотала, водя глазами туда-сюда, будто следила за перемещением боли в животе. Медсестра бесцеремонно повернула ее на бок и задрала рубашку. Я увидел тощий зад, складки мертвенно-бледной кожи, красно-коричневые пятна на ляжках, дряблые икры, язвы на синеватых распухших ступнях. Азра воткнула иглу старухе в ягодицу; прошло несколько секунд, и та затихла; медсестра перевернула ее на спину. Глаза у нее закатились; рот приоткрылся, обнажив беззубые десны; тонкие, как пергамент, ноздри побелели. Мне показалась, что она умерла, но Азра сохраняла спокойствие. Она умела отличать мертвых от живых. «Вот и хорошо, — сказал она не слышавшей ее старухе. — Скоро будет легче».

Мы пошли в кабинет дежурного врача. Там ничто не указывало, что сегодня он принадлежит Азре, только под столом стояли уже знакомые мне туфли. Она осмотрела мою руку, поворачивая ее и сгибая, игнорируя мои стоны и гримасы боли; зажгла экран, чтобы еще раз посмотреть на рентгеновские снимки; неодобрительно покачала головой. Мне было страшно приятно, что она обо мне беспокоится. Будто какой-то извращенец, я размечтался, что она будет меня оперировать; трепетал от мысли, что она вскроет мою слабую плоть до самой кости.

— Ну как, что-нибудь видно?

— Кое-что видно, и это меня совершенно не радует. Когда спишь, надо держать руку чуть повыше сердца. А ты, небось, полночи бродишь с опущенной рукой. Тебе надо побольше лежать и держать ее в покое.

— Это Рэмбо, да? — сказал я.

— Ты о чем? — спросила она, протирая мне руку ватным тампоном, пропитанным спиртом. Я ничего не чувствовал, но понимал, что ее прикосновения легкие и осторожные. Моя рука умирала. Моя рука умрет первой, а затем и все остальное, одно за другим.

— Это Рэмбо убил Рору, — сказал я.

Она нажала на педаль мусорного ведра и бросила туда тампон; ведро было пустое.

— Потому что Рора знал, что Рэмбо застрелил Миллера, — сказал я.

— Кто такой Миллер?

— Ты знаешь, кто такой Миллер. Американский журналист, с которым Рора работал во время войны.

Ее курчавые волосы блестели в свете ярких неоновых ламп. Достаточно было на них посмотреть, чтобы сразу определить, что она — сестра Роры.