— А из ваших единоверцев никто с вами не связывался? Никто не говорил с вами о похоронах?
— Нет, — отвечает Ольга. — Они стараются держаться от меня подальше. Наверное, думают, я заразная.
На любую попытку ей помочь мисс Авербах отвечает презрительным отказом.
— Извините, мистер Миллер, — вмешивается Хаммонд. — Здесь больно уж свет хороший. Не могла бы она встать поближе к окну?
Из спальни доносится скрип, и Ольга с трудом подавляет желание обернуться. Хаммонд бросает взгляд в сторону спальни, но Миллер, кажется, ничего не заметил или ему все равно.
— Никто из анархистов к вам не заглядывал?
— Уходите, мистер Миллер. Оставьте меня.
Услышав новость, еврейка зарыдала: „Оставьте меня наедине с моим горем. Все, что у меня было в мире, — это мой брат, Лазарь, но и он меня навсегда покинул. Я даже не могу пойти к нему на могилу. Я навеки осталась одна“.
— У меня ничего не получится на таком расстоянии от окна, — говорит Хаммонд. — А здесь свет что надо. Подойдите сюда, мисс Авербах.
* * *Окна нашего номера в гостинице с незатейливым, прямо скажем, названием „Кишинев“ выходили на громадную площадь, украшенную двумя бронзовыми статуями советских солдат, победно застывших в вечности. На противоположной стороне мигал неоновыми огнями круглосуточный супермаркет. Он меня манил, как манит ночного мотылька яркий свет лампы. Не успев распаковать вещи, я сразу же туда и отправился — купить что-нибудь поесть и выпить. В магазине было все, что только американской или западноевропейской душе угодно: шоколадные батончики „Bounty“ и питательные соки „Tropicana“, „Johnnie Walker“ и „Duracell“, отбеливающая зубная паста „Vademecum“ и жидкое мыло „Dial“, „Wrigley“ и „Marlboro“. Я купил про запас туалетной бумаги и какого-то молдавского вина, в названии которого фигурировало слово „кровь“. За спиной у молоденькой кассирши стоял внушительного вида охранник с висящим на груди бейджиком и пушкой на поясе. Он не спускал с меня глаз, зато кассирша, вся в девственно-белом, как ангелочек, смотреть на меня избегала, ничего не говорила и только в конце, безошибочно определив, что я иностранец, так же молча указала на итоговую сумму покупки на экране кассы. Если бы я, выйдя из этого кишиневского супермаркета с рулонами туалетной бумаги и бутылкой „кровавого“ вина, растворился в безграничной непроглядной пустоте, то, уверен, ни девственница, ни охранник не удосужились бы меня вспомнить, ничего в их жизни не поменялось бы, и я был бы навеки предан забвению. Дом — единственное место, где могут заметить твое отсутствие.
В нашем номере не оказалось стаканов, тогда я позвонил на рецепцию и, по глупости перейдя на английский, спросил:
— Не могли бы вы дать нам пару стаканов?
— Что? — ответил на удивление приятный женский голос.
— Стаканы, из которых пьют.
— А, девушки. Хотите девушек?
— Да нет же, не девушек. Стаканы.
— Сколько девушек?
— Нам нужны стаканы. Два стакана.
— Хотите блондинок?
В конце концов я сдался и, полистав словарь, нашел русский „stakan“; моя собеседница снова сообщила мне, что стаканов нет, зато есть девушки. Я бросил трубку.
— Девочек не желаете? — спросил я Рору. — Все без исключения — подающие надежды члены национальной сборной по подводному хоккею.
— Сейчас — нет, — ответил Рора. — А как насчет стаканов?
На следующее утро мы отправились осматривать город; по сравнению с обезлюдевшей сельской местностью жизнь в Кишиневе прямо-таки бурлила. Мы шли по главной улице — бульвару Штефана чел Маре, вдоль которого росли старые каштаны и призывно сверкали витрины, предлагавшие последние модели сотовых телефонов и кодаковские камеры для любителей исторических снимков. Еще там были магазины, торгующие конфетами, шоколадом и молдавским вином, в прошлом — самым популярным в СССР; сейчас во всем мире не найдется ни одного желающего его попробовать, даже мы (после дегустации прошлой ночью) ни за какие коврижки не согласились бы пить эту кровавую кислятину. На каждом шагу естественно попадались подозрительные пункты обмена валюты с неизменным туповатым кассиром бандитского вида в спортивном костюме итальянского производства. Люди торопились по своим насущным делам; птички весело щебетали, приветствуя чудесный денек; было солнечно, тепло и спокойно. Мне вдруг стало очень радостно при виде какой-то молодой пары: стройные, бодрые, в безвкусных ярко-красных спортивных костюмах, они шагали по улице, держась за руки. Почему-то я решил, что они идут играть в настольный теннис, и умилился, вообразив, что их души, легкие, как пинг-понговые шарики, висят себе в воздухе — каждая на своем месте. Ох уж эта необычайная легкость юной любви! Мы с Мэри и ее коллегами иногда ходили в боулинг-клубы; молоденькие доктора катали тяжеленные шары, словно это были шарики для игры в пинг-понг, а вот я, наоборот, то и дело ронял их себе на ноги.