Она ничего больше к этому не добавила, вероятно посчитав, что сказала уже достаточно. Гангстер запрыгнул в свой «гангстер-мобиль» и умчался. Человек предполагает, а Бог располагает.
— Когда я думаю о погромах, — сказала Юлиана, — я испытываю огромную любовь к этим людям. Когда я думаю о моем дедушке, то размышляю о том, как, наверно, ему было тяжело, каким счастливым и одиноким он чувствовал себя, стоя на крыше рейхстага. Когда я думаю обо всем об этом, я его люблю.
— Понимаю, — сказал я.
Однажды у Мэри на операционном столе умер больной. Это был член банды гангстеров, раненный в перестрелке с другой бандой. Пуля застряла у него в лобной доле мозга; когда его доставили в больницу, он был в сознании. Разговаривал с Мэри, поинтересовался, как ее зовут, назвал свое имя — ирония судьбы! — Линкольн. Но она ничего не могла сделать; он умер под ножом. В тот вечер она сидела в кресле в гостиной, как королева на троне, минут пятнадцать глядя на одну и ту же страницу журнала «People», пока не заснула, уронив голову на плечо. Я разбудил ее и пристал со своими назойливыми вопросами, вроде «Что ты чувствовала, когда он умер?» или «Что ты думала в тот момент?» Тогда Мэри поднялась и, волоча за собой по полу, как шлейф, плед, пошла в спальню и захлопнула дверь перед самым моим, лезущим во все дырки, носом. Я дико разозлился, стукнул по двери кулаком, отчего она со стуком отлетела, — похоже было, я ломлюсь в спальню, — и увидел, что Мэри лежит в кровати, повернувшись лицом к стене и накрывшись с головой одеялом. «Ты что, никогда не злишься? — закричал я. — Такого не может быть. Ты должна злиться, должна хоть кого-нибудь ненавидеть. Почему, черт побери, ты не такая, как все?» Позже я нехотя извинился перед ней, а она — передо мной. «Когда у меня на руках умирает пациент, — растерянно объяснила она, — я чувствую только одно — что он мертвый».
Прощаясь навсегда с Юлианой, я поцеловал ее в щеку — мягкую и нежную, как щечка ребенка. В гостинице Рора спросил, трахнул ли я ее.
— Она замужем, — сказал я.
— А ты женат, ну и что? — сказал Рора.
Я пропустил его замечание мимо ушей и доложил, что договорился насчет машины. Потом лег на кровать, повернулся к Pope спиной и стал рассматривать трещинки в стене, стараясь уснуть, но сон не приходил. Убрав звук в телевизоре, Рора переключал каналы. Иногда с улицы долетал шум автомобиля, совершающего круг почета вокруг бронзовых молодцов на площади. Я не выдержал и спросил:
— Не боишься, что Рэмбо захочет с тобой расквитаться, когда ты появишься в Сараеве?
Рора продолжал переключать каналы.
— Ты что, спрятал фотографии мертвого Миллера в надежном месте? Думаешь, это тебя спасет?
— Насчет меня не беспокойся. Со мной все будет в порядке. Всем уже на все плевать. Я только повидаю Азру и тут же свалю.
— Сколько твоей сестре лет?
— Опять ты лезешь со своими дурацкими вопросами, — буркнул Рора.
— Она оставалась в Сараеве во время осады?
— Да.
— Что она там делала?
— Ампутировала конечности. Она хирург.
— Мэри тоже хирург, но она оперирует на мозге.
Рора промолчал.
— Она замужем? — не отставал я.
Уже нет.
— Почему нет?
— Ты когда-нибудь заткнешься?
— Нет.
— Она прожила с мужем семь лет. Когда началась война, ее муж, серб по национальности, послушный зову долга, отправился в горы, чтобы вместе со своими братьями-четниками стрелять по ней. Оттуда он прислал ей письмо, в котором потребовал, чтобы она все бросила и к нему присоединилась. Заявил, что это ее супружеская обязанность.
— А что сказала Азра?
— Как ты думаешь, что она сказала?! Послала его. Сказала, пускай дрочит сам — это его супружеская обязанность.
Теперь у нас осталось одно общее дело — добраться до Сараева. Всю ночь мы провели в разговорах. Я не мог наслушаться, а потом наступал мой черед говорить; и так продолжалось до утра. Мы разговаривали почти шепотом, не спеша, и, хотя понимали, что необходимо поспать перед долгой дорогой, ничего не могли с собой поделать.
— Как-то раз, оказавшись на передовой, — рассказал Рора, — я увидел летящий над рекой ковер-самолет. На самом деле, это был кусок бело-голубого — цвета ооновских миротворцев — нейлона, но мне он все равно казался волшебным ковром-самолетом. Вид у него был, прямо скажем, зловещий, словно он хотел над нами поиздеваться, потому и прилетел из тех краев, где люди до сих пор верят в сказки. Упав в реку, он поплыл по течению, то вздуваясь, то опадая, пока, наконец, не утонул. Четники палили по нему как на параде, не жалея пуль.