Однажды я забрел с Шустрым в знакомый район. Посмотрел на облупившийся дом, с болтающейся на одной петле дверью. Во рту пересохло, учащенно забилось сердце, а душа завыла и заплакала, словно по покойнику. Не отдавая себе отчета, что делаю, меня словно магнитом потянуло, на ватных ногах я вошел в подъезд. Сережка вопросительно уставился на меня. Я кивнул, подожди здесь. Сил говорить не было.
Поднявшись на третий этаж, стукнул в дверь под номером двенадцать. Она как-то сильно отозвалась эхом, от чего стало неуютно. Дверь открылась.
— Какой же ты!? — Роза всё ещё плача, но уже улыбаясь, стукнула меня маленьким кулачком в грудь, — Не мог хоть весточку подать, что живой!
Я в очередной раз виновато вздохнул.
— Я все по ночам бога молила, чтоб хоть душу твою на свидание со мной отпустил… А он живой! Не делай так больше! Не хочешь, не приходи… Но скажи, что не хочешь. А так не делай…
Она опять плакала, уткнувшись лицом в мою грудь. А я сидел, с дурацкой улыбкой на лице, и чувствовал себя если не чурбаном, то тюфяком точно. А ещё чувствовал себя большим и толстым по сравнению с маленькой и худенькой Розой. И я гладил её по спине и прижимал к себе. А ещё я был, наконец, счастлив, осознав, что Роза эта та женщина, которую я любил всю свою жизнь, сам себе боялся признаться, но любил. И она, оказывается то же любила меня, но всегда старалась это скрыть.
— Собирайся Роза я за тобой, — выпалил я, и задержал дыхание, в ожидании её ответа.
Она подняла глаза на меня.
— Куда?
— В одно место… Вместе жить будем.
Вот и всё, подумал я. Вот и сказал, самое главное. Роза стушевалась. Пальцы её мяли край платья. Слезы просохли, и она неожиданно обиделась.
— Зачем я тебе? Я старая, страшная. Да и вообще…
— Не говори глупостей. Я понял, что нужна мне только ты. Давай, собирайся.
Она покачала головой, пряча глаза.
— Тебе только так кажется, пройдет время, и ты будешь жалеть о своём решении, а выгнать меня будешь стыдиться, потому, что добрый…
Вот уж добрым меня никто, никогда не называл.
— Роза, милая… — нужные слова вдруг разом пропали, — Собирайся и не думай ни о чем. Скоро стемнеет, идти не близко. Или пошли как есть?
Она опять в молчании замотала головой. Я поймал её рукой за подбородок и посмотрел в глаза. В них было столько боли, что я задохнулся от нежности и стал поцелуями покрывать её лицо, бормоча какие-то глупости. И вдруг ощутил нечто, нечто, чего не замечал в ней. Какую-то важную и значительную перемену, в её облике, в чувствах, в организме…
Внутри неё билось ещё одно сердце. И это сердце тянуло ко мне ручонки и говорило: Папа! И я сразу нашел те важные и единственно правильные слова, которые порушат все её аргументы и расставят все по своим местам.
— Собирайся Роза. Неужели ты думаешь, я допущу, чтобы мой ребенок рос без отца?
Она вздрогнула как натянутая струна, а глаза широко открылись, и я на миг утонул в этих глазах, цвета ночи.
— Откуда ты знаешь? Ах, ну да..- опустила глаза на едва заметно округлившийся животик.
— Знаю, Роза, знаю… И не беспокойся, знаю так же, что это мой ребенок. Он меня папой назвал.
Закрыв покрасневшее лицо руками, она заговорила.
— Бог, мой! Максим, он, правда твой, я два года как… От другого я давно бы уже ребенка вытравила. А этого не посмела в память о тебе. У меня не было кроме тебя никого..
— Вот и хорошо, ты меня любишь, я тебя люблю. Чего разговоры разговаривать? Пошли.
И я увлек её за плечи, поднимая с дивана. — Где твоя курточка? Вот она наша курточка, на вешалке.
— Что? Что ты сказал?
Меж тем я одевал на неё курку. Она вырвала руку из рукава.
— Повтори!
— Люблю я тебя дурочка.
Дурочка обвила меня руками за шею и глаза её засияли.
— Повтори!
— Люблю, и всегда любил, и любить буду.
— Милый мой, глупый мой. Мне никто никогда не говорил таких слов. И ради них, и ради нашего ребенка я пойду с тобой хоть к черту на кулички. Только ты пообещаешь мне, что никогда не перестанешь мне их говорить.
Напустив на себя серьезный вид и выпятив грудь, я ответствовал: — Обещаю. Гадом буду!
— Собирайся!
Подхватив сумку стал запихивать в него всякие тряпки, Роза оживленно мне помогала.
Пять секунд и сумка полная.
— Всё? Ты больше ничего не хочешь взять? Учти, ты сюда не вернешься.
— Вот и замечательно, опостылела мне эта квартира. Гори она синим пламенем!
Я кивнул, и мы вышли на площадку. На лестничной на площадке этажом выше сидел Шустрый, и шипел, прикладывая палец к губам. Украдкой глянув в окно, лицезрел следующее: У подъезда стояла толпа, человек шесть, что-то оживленно обсуждая. Длинный и нескладный Толик-Лентяй размахивал руками и брызгал слюной, отстаивая свою точку зрения.
— Да говорю, это Толстый был! Что я Толстого не знаю? Сам ты в шары долбишься!
Какое на хрен приведение днем? Говорю, видел я как он с пацаном каким-то проходил!
Положеньице, подумал я, и надо решать его срочно, пока они кучкой стоят. Шепнув побледневшей Розе, чтоб здесь подождала, щелкнув затворами, мы скользнули с Шустрым вниз по пролету. Меж тем Толик продолжал:
— Отвечаю, что Толстый! Вон и следы в грязи большие и маленькие. Значит точно в этот подъезд зашли!
— Это ты не ошибся, Толик! — Сказал я, выскочив из подъезда, и дал очередь. С восьми шагов да по толпе промазать трудно. Следом включился Шустрый, добивая тех, кто не умер сразу. Я подошел к Толику, бурно икающему кровью.
— Это тебе от Андрюхи — Ворона, — и пустил пулю ему в лоб. Голова от выстрела подпрыгнула как мячик на асфальте. Добивать пришлось всех. Странно, но ни в одного я насмерть сразу не попал. Раз, два, три, четыре, пять… А где шестой?
— Где шестой?
— Не знаю, Толстый, не видел. А разве их шесть было?
— Хрен его знает, — засомневался я, — давай трупы в подъезд оттащим, чтоб в глаза не бросались.
Что мы и выполнили. А когда я с перепачканными руками поднялся к Розе, она обняла меня и, положив голову мне на грудь, сказала:
— Толстый, ты зверь! Но я так боюсь тебя потерять.
Появление Розы в подземелье внесло некоторое оживление в жизни общины. Женщины, восприняли её в штыки и фыркали с презрением, как дикие кошки. А с Луизой она сблизились легко, словно давние знакомые. Хаймович оживился и стал выспрашивать про её родственников, но, убедившись, что фамилии она не знает, родителей не помнит, а про родственников вообще ни сном, ни духом, отстал разочарованный. Черноглазая и черноволосая Роза возможно и была кровей Хаймовича, но установить это не удалось. Мишка пытался, было высказаться по поводу её прошлого, но его слова я быстренько забил ему назад в глотку. Он обиделся и наябедничал Косому.
Федор явился ко мне взвинченный и злой. Но я тоже добрым не был.
— Тебе кто право дал моих людей обижать?
— А я значит не твой человек?
Косой запнулся.
— Слова, словами, но зачем руки то распускать?
— Так доходит быстрее и запоминается лучше. Могу и тебе сказать, Роза — мать моего ребенка и в обиду её я никому не дам.
Федя стушевался и похлопал меня по плечу.
— Да не горячись ты Толстый, всё нормально. Только и я не допущу драк между своими.
— Вот Мишке и скажи, чтоб язык свой придержал.
— Скажу, только и ты Максим поаккуратнее… Зубы то зачем выбивать?
— Жали ему зубы, вот и проредил.
Косой хмыкнул и, не убирая руку с плеча, продолжил.
— Пошли обедать, там Хаймович заявление сделать хочет. Что-то интересное рассказать.
Обед прошел как всегда. Из известных нам уже продуктов холодильника, состряпали неизвестное блюдо, отдававшее тушенкой, сухариками и прогорклыми чипсами. Благо, хоть сдобрено это все было перебродившим соком в бумажных коробках и настроение окружающих значительно улучшилось. За столом отсутствовал Сережка — Шустрый. Он сидел на крыше и развлекался отстрелом голубей с пневматического ружья, чудом оказавшегося в оружейке. Бульон с голубей получался наваристый, но им позволено было питаться только нашей молодой мамаше.