Я взял фуражку со стола, шагнул за провожатым к двери с массивной медной ручкой и замер, услышав за спиной:
— Постарайтесь отдохнуть как следует, Валленштайн. Если ваши слова подтвердятся, вас ждёт долгое путешествие.
Я кивнул, не оборачиваясь, и вышел из кабинета.
Двухметровый немец мерял коридор огромными шагами. Я с трудом поспевал за ним, едва не переходя с быстрого шага на бег. Встречавшиеся на пути подчинённые Шелленберга прижимались к стенам, провожая нас удивленными взглядами. Я попробовал взглянуть на странную пару из меня и эсэсмана со стороны и сам чуть не покатился со смеху: действительно, забавное зрелище.
Мы спустились на подземный ярус, где находились узкие одиночные камеры. Эсэсовец отпер дверь одной из них, подождал, когда я войду в бетонную клетушку четыре на два метра, и лязгнул засовами.
Оставшись в одиночестве, я вдохнул затхлый воздух, осмотрелся. Под потолком потрескивает яркая лампочка. Справа железная койка под серым одеялом, сразу за ней — в углу — эмалированный унитаз, чуть в стороне маленький рукомойник. Слева грубый деревянный стол и круглый табурет. Вся мебель прикручена к полу и отбрасывает длинные тени на шершавые стены и холодный пол.
Я лёг на кровать и сразу провалился в чёрную трясину беспамятства, по-другому это состояние не назовёшь.
Не знаю сколько прошло времени, но когда я проснулся, то почувствовал себя вполне отдохнувшим, бодрым и полным сил. Лампочка по-прежнему потрескивала под потолком, воздух всё так же пах плесенью.
Я встал, прошёлся по камере взад-вперёд, сделал несколько упражнений, разгоняя застоявшуюся кровь, отжался от пола двадцать раз, потом сполоснул руки и лицо холодной водой. Если Шелленберг захочет меня увидеть, а он захочет, можно не сомневаться, я должен выглядеть на все сто.
Валяться на жёстком матрасе больше не хотелось: во-первых, здесь койки не очень удобные, а во-вторых, лёжа я плохо соображал. Мозг отказывался работать на полную мощность, когда я находился в горизонтальном положении. Мне думалось намного лучше сидя или стоя. Возможно, вися на турнике вниз головой, я вообще бы побил все рекорды по быстродействию мыслительных операций, но до этого времени я не успел проверить эту теорию, а сейчас как-то не хотелось этим заниматься, да и негде. Всё-таки тюремная камера — не спортзал, шведские стенки здесь не предусмотрены. Единственное место, где в узилище можно повисеть — это виселица, но, думаю, здесь её нет, и, хочется верить, до столь радикального способа дело не дойдёт.
Я зашагал по камере, обдумывая сложившуюся ситуацию. Судьба опять привела меня к очередной точке бифуркации, предоставив на выбор два варианта: первый — Шелленберг принимает мою точку зрения и выступает в паре со мной, что толкает меня к новым приключениям, и второй — у меня появляется новый враг, и я навсегда исчезаю в этих застенках.
Естественно, я выбрал первый вариант и стал набрасывать в уме план будущей беседы поставив перед собой две основные задачи: убедить бригадефюрера в необходимости вырвать Марику из лап палачей Мюллера и найти способ быстро доставить нас до Сталинграда.
Я настолько увлёкся, что не слышал, как провернулся ключ в замке, как кто-то несколько раз позвал меня и отреагировал только на лёгкое прикосновение к плечу.
— Господин штандартенфюрер!
Я поднял голову. Передо мной стоял эсэсовец, тоже голубоглазый блондин, но у того, кто привёл меня сюда, была маленькая родинка на щеке, а у этого от уха до кончика губы тянулся розовый шрам, совсем ещё свежий.
— Недавно с фронта? — я указал взглядом на так любимое женщинами украшение мужского лица.
— Что?
— Я говорю: шрам на фронте получили?
— Нет. Несчастный случай на учениях. Мы отрабатывали тактику захвата забаррикадированных зданий. Клаус — мой напарник — заложил больше взрывчатки, чем положено, вот меня и приложило обломком двери.
Я встал на ноги. Конвойный был выше меня ростом сантиметров на двадцать и мне пришлось приподнять голову, чтобы посмотреть ему в глаза.
— Хотите совет, молодой человек? — немец ответил кивком, и я продолжил: — Если вы мечтаете об успехе у женщин, никогда не говорите им правду о вашем шраме. Лучше придумайте какую-нибудь героическую историю и тогда, поверьте, у вас не будет недостатка в поклонницах.
— Спасибо, герр штандартенфюрер, я непременно воспользуюсь вашим советом.
— Вот и славно… — я помолчал, ожидая услышать имя сопровождающего.
— Гюнтер, — подсказал тот, правильно расценив паузу.
— Вот и славно, Гюнтер, — повторил я. — Ну, а теперь ведите меня к бригадефюреру… или вы должны отвести меня в другую камеру ещё хуже этой?
Гюнтер улыбнулся одними губами, но ничего не сказал в ответ.
— А-а, понимаю. Вам приказали не говорить со мной на тему моего заключения. Хорошо, тогда я тоже помолчу.
Я вышел из камеры, подождал, пока Гюнтер запрёт стальные засовы, и, следуя в шаге за ним, поднялся на четвёртый этаж.
Здание на Беркаерштрассе, тридцать два, как будто вымерло. Никто не выходил из дверей кабинетов, не толкался на лестницах, в воздухе не висел тихий гул голосов, не было привычного шарканья ног, только отзвуки наших шагов гулко звучали в пустынных коридорах, да мертвенный свет потолочных светильников неприятно резал глаза.
— А где люди, Гюнтер? Куда все подевались?
— Ночью принято отдыхать, господин штандартенфюрер, — назидательным тоном сказал эсэсовец, — только наш шеф работает допоздна. Многие в СД хотели перенять его привычку засиживаться на работе, но он чётко следит за соблюдением дисциплины и лишь в исключительных случаях требует от подчинённых задержаться сверх положенного времени.
Гюнтер довёл меня до дверей кабинета, встал на вытяжку у левого косяка и застыл подобно изваянию. Я стукнул в дверь и, не дожидаясь разрешения, распахнул её.
Шелленберг с карандашом в руке читал какое-то донесение на листе желтоватой бумаги, время от времени что-то там подчёркивая и делая на полях пометки. Заметив меня, он отложил документ в сторону, сунув его под кипу других бумаг, бросил карандаш на стол и устремил на меня взгляд уставших глаз.
— Прошу вас, Валленштайн, — он показал на стул для посетителей и сразу перешёл к делу: — Мы проверили вашу информацию. Всё обстоит именно так, как вы рассказали вчера…
— Позвольте уточнить, бригадефюрер, я разговаривал с вами сегодня, — сказал я, сев на стул.
Шелленберг поддёрнул рукав кителя, посмотрел на часы.
— Уже пятнадцать минут первого, стало быть, мы общались вчера. Но всё это не имеет значения. Вчера, сегодня… какая разница? Главное, вы говорили правду. Мои люди первым делом заглянули в ваш дом и обнаружили там оберфюрера в луже крови…
— Простите, что перебиваю, бригадефюрер, но я не могу не спросить: как он там?
Шелленберг несколько секунд смотрел на меня туманным взглядом, потом его глаза приобрели осмысленное выражение, а губы искривились в усмешке.
— Шпееру сейчас хорошо: с вашей помощью он отправился в лучший мир, и все тревоги и заботы для него уже позади. Ну, хватит о нём. Подтвердились ваши слова насчёт Кригера и фабрики. Вы действительно там неплохо поработали. Возобновить производство вервольфов в прежнем масштабе вряд ли удастся, но это и к лучшему. Признаюсь, ваши «зверушки» всегда нервировали меня. До сих пор не могу забыть, сколько сил потребовалось на усмирение сбежавшей твари. А ведь она была одна. Представляете, что могло произойти, если бы убежало несколько особей?
— Представляю, бригадефюрер. Возможно, вам это покажется странным, но я и сам не в восторге от своего изобретения. Более того, открою вам страшную тайну, — я привстал со стула и наклонился ближе к собеседнику: — Я очень рад, что доктор Кригер погиб, а фабрика получила такой ущерб. Надеюсь, теперь фюрер откажется от этого проекта и направит средства в реальные секторы военной промышленности.
Я сел на место. Шелленберг молчал, внимательно изучая меня, словно видел в первый раз.
— Хм, вы всё больше удивляете меня, Валленштайн: вас как будто подменили. Впрочем, это и не мудрено, если принять во внимание всё, что вы пережили. Ладно, давайте ближе к делу, времени у вас осталось не так и много.