Я закинул ногу на ногу, сцепил пальцы в замок на колене и всем видом изобразил готовность внимательно слушать.
— В особняке вас ждёт отряд бойцов. Им даны инструкции выполнять любые ваши приказы. Можете не сомневаться, эти ребята способны на всё, могут и луну с неба достать, если попросите.
— Спасибо, бригадефюрер, вы мне очень помогли. Надеюсь, ваши отношения с Мюллером не сильно испортятся после нашей вылазки?
— Если вы не проболтаетесь, когда вас схватят, то нет, — парировал он с холодной улыбкой и вернулся к прежнему занятию: ставить пометки на документах.
Я понял, что аудиенция окончилась, встал и направился к выходу, но возле двери повернулся и задал вертевшийся на языке вопрос:
— А как насчёт транспорта до Сталинграда?
Шелленберг, посмотрев на меня исподлобья, тихо проговорил:
— По-моему, я понятно вам объяснил: эти ребята исполнят любой приказ. Ещё вопросы есть?
— Никак нет, бригадефюрер!
— Ну так идите, не мешайте работать.
— Хайль Гитлер! — крикнул я так громко, что эхо зазвенело под потолком.
Шелленберг поморщился:
— Хватит, Валленштайн, у меня и без вас голова раскалывается. Идите уже, идите, — он раздражённо махнул рукой и, повертев в пальцах карандаш, склонился над донесением.
Глава 9
Как и обещал начальник шестого управления, в особняке меня ждала группа из пяти вооружённых до зубов парней в эсэсовской форме. Четыре роттенфюрера (чёрные погоны с белым кантом, два ряда двойного сутажного шнура в левой петлице, двойной серебристый галун в треугольном клапане под имперским орлом на левом рукаве) и рослый унтерштурмфюрер. Этот носил серебряные галунные погоны с зелёной окантовкой, диагональ из трёх серебристых четырёхугольных звёздочек в левой петлице и неизменного орла на рукаве кителя.
Ещё по пути домой я решил снять с себя надоевший до чёртиков мундир штандартенфюрера. Я очень устал за эти дни от постоянного напряжения и танцев на краю пропасти, а эта одежда никак не давала расслабиться, постоянно напоминая о войне.
Раньше я не ценил прелести жизни. Мне казалось, война привносит в существование особый смысл, заставляет ценить каждый миг, наслаждаться отпущенными судьбой моментами. Как же я заблуждался! Да, действительно, слыша грохот снарядов и свист пуль над головой, ты начинаешь больше любить жизнь, но что-то внутри всё равно умирает, черствеет душа, покрывается толстой коркой безразличия и жестокости. Со временем привыкаешь к смерти настолько, что её близость не страшит тебя, ты вообще перестаёшь её бояться. Вместе с этим страхом уходит радость жизни и, что по-настоящему страшно, теряется интерес ко всему.
За короткое время моего пребывания в прошлом я видел много молодых людей с потухшими глазами. Такие глаза обычно бывают у дряхлых стариков, уставших от всего и страдающих от нерасторопности небесного департамента по делам усопших. Обычно, когда у них там проходят забастовки, на земле выстраивается очередь из давно уже умерших духовно, зато физически ещё живых мертвецов.
Меня не прельщала перспектива стать таким вот зомби. Я хотел жить нормальной жизнью: любить и наслаждаться ответной любовью, носить модную, удобную одежду и не думать каждую секунду, что следующий миг может оказаться последним. Я хотел вернуть себе прежнюю беззаботную жизнь студента, но для этого мне надо было сначала освободить Марику, потом вместе с ней добраться до Сталинграда и там постараться вернуть истории прежний ход.
Итак, я решил переодеться, но, взглянув на парней в форме, отказался от этой идеи. Довольно странно увидеть в компании из пяти эсэсовцев одного гражданского. Наводит на ненужные мысли, не так ли?
Всё же я заглянул в кабинет Валленштайна, чтобы забрать шприц-ампулы с вакциной. Я их спрятал в узкой щели в полу за книжным шкафом, когда оставил вчера Марику одну, а сам снова поехал в лабораторию.
О, чёрт! Как я сразу не сообразил? Может, Шпеер за ними приходил в особняк, а я его спугнул? Ага! И чтобы лучше было искать, он развёл в камине огонь, да? Нет, тут что-то не так. Наверное, в прошлый раз он уничтожил не все документы или Сванхильда отправила его замести следы, ведь он потерял здесь камень из перстня. Если я видел обгорелые клочки тетрадных обложек, то и Шпеер их заметил и решил избавиться от них окончательно. Ладно, чего гадать, за чем бы он сюда ни пришёл, всё равно уже не узнать, ведь он унёс эту тайну с собой в могилу.
На полу тела оберфюрера уже не было, только лужа запекшейся крови говорила о вчерашней трагедии. Не глядя в ту сторону, я прошёл к шкафу, лёг на пол, выковырял из тайника ампулы и только собрался выйти к поджидавшим меня штурмовикам СС, как те сами вошли в кабинет.
— Минуту внимания, герр барон, — сказал унтерштурмфюрер, чьё грубое, будто высеченное из камня, лицо показалось мне знакомым. По любому я его где-то видел, ещё бы вспомнить где. — Для начала неплохо бы познакомиться, ваше имя нам известно, зато мы для вас тёмные лошадки. Начну с себя, — командир отделения протянул мне руку и слегка склонил голову: — Дитер.
— Очень приятно, — сказал я, пожимая его по-деревенски крепкую ладонь.
— Справа от меня Вольфганг, рядом с ним Юрген, у камина Томас, а там у двери Ганс.
Эсэсовцы по очереди подходили ко мне, пока все не обменялись рукопожатиями, а я внимательно вглядывался в их лица. Вольфганг — высокий парень с зелёными глазами, квадратным подбородком и пунцовыми ушками. Юрген на голову ниже его, лицо узкое, кончик носа заострён и сплющен с боков, на лбу и у тёмных глаз глубокие морщины, хотя на вид больше тридцати не дашь. Томас — рыжеволосый, коренастый немец, серые, немного впалые глаза, пористые щёки, носогубные складки чётко выражены, лицо скуластое в оспинах, зубы крупные. Ганс — самый молодой из них, лет двадцать ему, наверное, глаза каштановые, улыбчивые, волосы тёмно-русые, ямочки на щеках и подбородке, припухлые губы выступают вперёд, напоминая утиный клюв, нос внешне похож на грушу.
— Ну вот, со знакомством покончено, давайте обсудим детали предстоящей операции.
— Может, присядете, господа, — я указал на диван.
— Спасибо, мы постоим, — ответил за всех Дитер и скривил губы в улыбке. Желто-коричневые глаза остались при этом такими же холодными, а взгляд как будто прощупывал до костей.
От его оскала мне стало не по себе, в моём представлении так улыбались только законченные маньяки и психопаты.
— Ну, хорошо, как хотите, а я присяду.
Я прошёл к столу и растворился в объятиях слоноподобного кресла, откуда прекрасно видел всех эсэсовцев, даже прислонившегося к косяку Ганса.
— Прошу вас, Дитер, начинайте.
Унтерштурмфюрер тоже подошёл к столу, отодвинул в сторону письменный прибор из серого нефрита, вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, с хрустом развернул его и разгладил ладонью на полированной столешнице.
— Нам предстоит непростая операция, — сказал он, дыша на меня табачным перегаром. — По нашим данным объект доставлен в казематы главного управления гестапо. Вот здесь, на схеме, план подземного этажа с одиночными камерами.
Я вытянулся в кресле. На желтоватом листе бумаги с перекрещенными линиями заломов две чёрные карандашные прямые изображали коридор. С одной из сторон к каждому отрезку примыкали небрежно нарисованные прямоугольники с цифрами внутри.
Дитер обвёл коричневым от никотина ногтем прямоугольник с номером тринадцать:
— Наш объект находится тут. Часовые здесь, здесь и здесь, — на бумаге снова остались глубокие следы от ногтя, — по моим данным они стоят возле пустых камер. Нам придётся разделиться на пары. Я, Ганс и Вольфганг будем играть роль конвоиров. Юрген, Томас и вы, штандартенфюрер, изобразите из себя пленных.
Томас мгновенно подтянулся и крикнул:
— Есть!
Юрген скрестил руки на груди, сказал спокойно:
— Слушаюсь, герр унтерштурмфюрер!
Я заметил на тыльной стороне его левой ладони свежие ожоговые рубцы, а под ними татуировку свастики и полукруглую надпись «Gott mit uns».