И я понимаю, что хочу её поцеловать, хоть и скрючило меня всего в холодных судорогах. Хочу так, что внутри аж всё свербит, как будто в животе у меня какой‑то механизм крутит без устали шестерёнки, а те зубчиками внутренности щекочут. Да только не могу я её приласкать. И рад бы, да не могу! Сердцем чую: вот оно счастье моё, любовь взаимная, протяни руку — возьмёшь. И ведь пойдёт она, куда позову, хоть на край света за мной отправится. А умом понимаю: нельзя! Ещё только шаг — и кувыркнусь я вместе с этим миром в бездонную пропасть, откуда уже никому не выбраться. Пресловутый континуум, будь он неладен.
А у Марики уже слезинки на глазах выступили.
— Ты чего это, — говорю, — плачешь что ли, глупенькая? Так ведь всё хорошо. Вот он я, целый и невредимый, благодаря тебе.
— Да нет, это от ветра, видимо. А сама отворачивается, чтобы я не видел, как она плачет.
— Ну всё, всё, будет.
Хотел погладить её, уже и руку протянул, да передумал. И так мне противно от этого стало. Да что ж я за сволочь такая, а? Девчушка ко мне со всей душой, а я её прочь от себя отталкиваю, хотя до этого шашни водил, поцелуйчики да обнимашки устраивал. То есть, пока мне это надо было, так будь добра, подруга, расстарайся, ублажи, да грусть — тоску прочь прогони. А как нагулялся, так о законах пространства — времени вспомнил и континуум приплёл. Ну точно — сволочь! Миропроходимец, блин! А ведь она мне поверила, каждому слову, как бы дико они для неё не звучали. А что я сделал в ответ? Поманил и бросил! Тварь!
И нет, чтобы сказать что‑то хорошее, так вместо этого я возьми и брякни:
— Хорош потоп разводить. Всё уже позади. Пошли что ль.
Встал с кряхтением и потопал, не оборачиваясь, еле ноги переставляя. Даже куртку ей на плечи не накинул.
Глава 10
На морозе шинель быстро задубела, покрылась толстым слоем глянца и похрустывала при каждом движении. Галифе с треском сгибались в коленях, словно были сделаны из жести. Сапоги пудовыми гирями висели на ногах и казались отлитыми из бетона. Удивительно, как я с таким весом мог идти.
Но самое странное заключалось в другом: после такой купели по всем законам и правилам я должен был дать дубака. Должен, но не дал! Хотя поначалу был очень близок к этому, когда внутренности от холода скукожились и вместе с кишками запутались в рёбрах.
Зато сейчас в животе, словно печь затопили. Как тут не вспомнить о йогах и буддистских монахах, которые в горах Тибета на себе мокрые простыни сушат. Тепло откуда‑то из глубины пупка потихоньку растекалось по телу. Быстрее бы уже до конечностей добралось, а то с ними совсем беда: скрючило, как у артритника, ладно хоть ноги ещё двигаются.
Марика плелась сзади, не сводя с меня глаз и готовилась в любую минуту прийти на помощь: плечо там подставить, или сбоку подхватить, чтобы не упал. Вот ведь дивчина, а! Я её отшил, можно сказать, куда подальше послал, а она всё — равно за мой следует. Хотя куда ей, собственно, деваться‑то? Одной, в чужой стране, да ещё и где‑то недалеко от линии фронта. Тут и за чёртом лысым увяжешься, лишь бы помог до безопасного места добраться.
У леса действительно оказалась деревня: два десятка полузанесённых снегом домиков с просевшими крышами, покосившимися оконцами и почерневшими от времени стенами. Из труб некоторых избушек валил дым. Где‑то брехала собака, откуда‑то сбоку раздавался скрип колодезного журавля. Кто‑то прогремел цепью, стукнул ведром о ведро. Зажурчала вода, потом заскрипел под ногами снег, хлопнула дверь и снова стало тихо.
Ни машин, ни танков, ни мотоциклов. Ничего, что могло бы сказать о присутствии войск в деревне. Да и будь здесь немецкий отряд, нас давно бы уже остановили дозорные.
Я ускорил шаг, если так можно назвать попытки буратино двигаться чуть — чуть быстрее. Очень хотелось оказаться в тепле, выпить горячего чаю, закутаться в одеяло. А ещё бы лучше в баньку сходить, залезть в парилке на полок и лежать, впитывая жар каждой клеточкой замёрзшего тела.
А потом и перекусить бы не мешало. Я вторые сутки во рту маковой росинки не держал. Думаю, у Марики с этим дела обстоят не лучше. У меня даже слюнки потекли при мысли о еде, и перестали болеть натруженные мышцы.
До огораживающего деревеньку засыпанного снегом плетня оставалось не больше двадцати метров. Кое — где в прорехах белого полотна проглядывали вбитые в землю колья и огибающие их посеревшие от времени прутья. Уже хорошо просматривались трещины на бревнах ближних к околице домов, их некогда крашенные белой краской, а теперь облупившиеся рамы с заиндевелыми стёклами.
— Стой, гад! Хенде хох!
Я так и замер столбом, услышав русскую речь.
— Ты что не понял, сволочь? Шнель! Ну! И вы, барышня, тоже ручки‑то поднимите.
Я кое‑как поднял руки над головой, ледяная глазурь треснула, с хрустом осыпалась с шинели. Медленно повернулся. Слева от меня двое солдат в маскхалатах. В руках у каждого ППШ, за спиной белый вещмешок, на ногах плетёные из прутьев лозы снегоступы.
Оба молодые, наверное, со школьной скамьи на фронт ушли. Один — вылитый рязанский парень: лицо в веснушках, глаза голубые, клок русых волос выбился из‑под капюшона. Другой — горец. Кустистая бровь во всю длину лба, чёрные пронзительные глаза, орлиный нос, красиво очерченные губы над выступающим вперёд подбородком с глубокой ямочкой.
Немного правее их ещё один, постарше. На вид около тридцати, усы будто гуталином намазаны, острые кончики вверх загибаются, и лицо такое знакомое. Стопудово я его видел, а где, вспомнить не могу. Хотя ерунда всё это. Я на свет спустя полвека после этой встречи появился, так что нигде мы с ним встретиться не могли.
Марика не разумела по — русски, но видя, что я сделал, тоже подняла руки над головой.
— Шихов, обыщи его! — сказал усатый, и я понял, откуда его знаю. Да это же Петрович! Только у нашего кашевара нос немного на утиный клюв похож, а у этого шибко пористый и больше на картошку смахивает. Зато голос — один в один, даже интонации те же. Неужели меня судьба с его отцом свела?
В голове мгновенно возник план действий. Рязанский парень ещё только двинулся ко мне, а я уже заговорил, с трудом шевеля замёрзшими губами:
— Синцов Пётр Евграфович, вы предельно пунктуальны.
— Товарищ старшина?! — Шихов замер в нерешительности, оглянулся на командира, не зная, что делать.
Грузин удивлённо хлопал глазами, а Марика, не понимая ни бельмеса, как сова, вертела головой, переводя взгляд с меня на солдат. Я продолжил прежнюю тактику, заметив, что пробный шар угодил в лузу:
— Старшина Синцов с бойцами, всё, как в шифровке. Ну что ж, старшина, веди нас в штаб. У меня для твоего начальства есть важная и совершенно секретная информация.
Пётр Евграфович оказался парень не промах, такого просто так на понт не возьмёшь, сам кого хошь облапошит. Я только дёрнулся, а он положил диск ППШ на ладонь, и вот уже ствол в кожухе с овальными оконцами смотрит мне прямо в грудь.
— Старшина Синцов! — сказал я сквозь зубы. Не от злости, нет, просто скулы свело от холода. — Я полковник советской разведки Исаев. Вот здесь, — я показал пальцем на голову, — находятся важнейшие сведения о планах командующего 6–й армией Паулюса. Без них генералу Чуйкову, возможно, не удастся удержать Сталинград. Вы можете обыскать меня, но ничего не найдёте. Можете пристрелить на месте, как вражеского шпиона, но тогда вы поможете немцам одержать победу на стратегическом рубеже. Решайте, старшина, выбор за вами.
Пётр Евграфович всё это время держал меня на мушке, но автоматный ствол слегка дрогнул, когда я упомянул командующего обороной Сталинграда.
— Шихов, обыщи пленников, — приказал Синцов. Правда, последнее слово он произнёс с каким‑то сомнением что ли. Словно уже не был твёрдо уверен в том, кто перед ним стоит.
Парень даже сделать шаг не успел, как я продолжил гнуть свою линию:
— Старшина, ты зря теряешь время и своим упорством рискуешь провалить важнейшую операцию. Если это случится, я лично прослежу, чтобы тобой заинтересовались товарищи из определённых органов. Аббревиатура НКВД тебе о чём‑нибудь говорит?