— Монастырь — женский, — предупредил Глеб.
— Да знаю! И знаю также — Мари меня ждёт. И я — встречи с ней. А монашки не сексуальные. Сказки про них, что извелись без мужского общества — брехня. Туда идут мужененавистницы.
— Не только. К делу. Собор при монастыре должны быть открыт всем желающим. В том числе — паломникам издалека, там мужчины тоже, поклониться Кресту Ефросиньи и её мощам.
Взопрев в кожанках, и ведь не снимешь же — образ такой, они привязали лошадей к коновязи. Глеб отцепил саквояж с Библией и её недрагоценным содержимым.
Так и зашли в обитель. Действительно, внутри неторопливо шастали и женщины, и мужички-богомольцы. Достаточно импозантный Крестовоздвиженский собор обтекали стороной, направляясь в белокаменную церковь не в пример скромнее — Спасо-Преображенскую.
— Коробка с крестом переносится с места на место, — шепнул Глеб. — Может быть, и в главном соборе монастыря, и там. На какие-то праздники его отправляли в Софийский собор. А ещё могли увезти в Питер или Москву. Но вообще это всё по сведениям, сохранившимся до XXI века, как оно на самом деле было…
— Как было — сейчас узнаем.
Под церковными сводами стояла тишина, едва нарушаемая шарканьем ног по плитке пола, потрескиванием свечек перед образами, изредка — тихими разговорами. В основном молились про себя.
Темпонавты у входа стянули с головы кожаные кепки, перекрестились.
Верующие по одному проходили мимо золочёного контейнера, кланялись, крестились, шептали молитвы, прикладывались губами к его поверхности. Глеб и Генрих стали в очередь.
По крайней мере, реликвия ещё не была реквизирована.
И, как ни удивительно, в тусклом освещении и через стекло она смотрелась более похожей на поделку рижского ювелира, чем на белорусскую копию конца века — та была чересчур роскошной.
Конечно, напарники не лобзали контейнер, не бились лбом в пол и вообще были далеки от религиозного экстаза. Но когда отошли на десяток шагов, Генрих шепнул:
— Ты почувствовал?
— Ещё бы. Какая-та мощная энергетика прёт. Жутко даже. Не сравнить с нашим поленом.
— Ага… Аж есть захотелось.
— Обожди. Давай сначала найдём настоятельницу.
Вышли во дворик и спросили — как отыскать игуменью. Пожилая монахиня с абсолютно бесцветным лицом указала на деревянное одноэтажное строение позади Спасо-Преображенской церкви.
— Зачем вам матушка Елена? Проверяет послушания она, — сварливо произнесла старушка.
— Дело важное. Спасибо, сестра, — попробовал успокоить Глеб, но дама была не из тех, кто благословит или перекрестит спину.
Никаких изображений игуменьи Елены до следующего тысячелетия не сохранилось, сведения о её биографии — отрывочны. Погибнет, вероятно, в сталинских лагерях ещё до войны, но, как и любая другая информация о прошлом, это не точно. Оказалась строгой дамой, бледные губы стянуты в нитку, на носу очки в металлической оправе, совершенно асексуальные, в отличие от очков Мери, придававших ей некий шарм, в эту эпоху женщины вообще чрезвычайно редко что-то цепляли на переносицу. Лет сорок или шестьдесят — сразу не разберёшь. На голове — высокий чёрный головной убор, с которого спадает на плечи и на спину водопад чёрной ткани.
Женщина сидела за столом, заваленным бумагами, явно — хозяйственного назначения. Впрочем, слово «завал» не совсем точно передаёт обстановку. Документы лежали аккуратно, стопочками. Просто их слишком много.
Глеб без приглашения подтянул к её столу стул с высокой спинкой, взгромоздился на него и развернул мандат ВЧК.
— Я представляю отдел по борьбе с враждебной деятельностью церковников. Это Генрих Павлович, мой помощник.
— Чем же… деятельность святой обители враждебна русской революции? — откликнулась игуменья.
— Товарищи Ленин и товарищ Дзержинский считают, что церковь неправедно удерживает великие народные ценности — реликвии, золотые оклады икон, в то время как народ голодает. Так что, матушка, готовьтесь к реквизиции.
— Ленин… Дзержинский… Я не знаю этих мирян. Моё дело — божье. Содержать монастырь и храмы. Принимать паломников. Заботиться о сёстрах.
— Так никто не препятствует. Отдайте церковные ценности и молитесь себе на здоровье.
Её лицо помертвело. Дошло, наконец, до сознания страшное слово «реквизиция».
— Вы намерены забрать реликвии⁈ Но это же… Безбожно! Кощунственно! Гореть вам в геене огненной с вашими товарищами…
— Лениным и Дзержинским, — любезно подсказал Генрих.
— Матушка игуменья! Сами посудите. Советы официальной религией объявили атеизм. Православие — опиум для народа. Попы — такие же угнетатели народных масс, как помещики и капиталисты. В Бога большевики не веруют. Вы же, пусть отрешась от жизни мирской, не можете не знать главного!