— И на основании этих данных вы имеете право подвергнуть меня медицинским процедурам без моего согласия?
— Нет. На основании того, что я — полковник, а вы — сержант.
Джулиан подался вперед.
— Вы — полковник, который давал клятву Гиппократа, а я — сержант с докторской степенью по физике. Неужели мы не можем хоть немного поговорить как интеллигентные, образованные люди?
— Прошу прощения. Продолжайте.
— Вы предлагаете мне пройти лечение, после которого, возможно, у меня сильно пострадают память и интеллект. Могу ли я быть уверенным, что после такого лечения смогу, как прежде, заниматься наукой?
Джефферсон помолчал немного, потом сказал:
— Да, лечение может повредить вашу память — но вероятность этого невелика. А если вы убьете себя, то уж точно никакой наукой заниматься не сможете.
— Ради бога, доктор! Я не собираюсь себя убивать!
— Хорошо. А теперь подумайте — что, по-вашему, говорят в подобных случаях потенциальные самоубийцы?
Джулиан постарался сдержаться и сказал, не повышая голоса:
— Что же, доктор, выходит? Если бы я заявил: «Да, конечно, я собираюсь это сделать», тогда вы сочли бы меня нормальным и отпустили домой?
Психиатр улыбнулся.
— Хороший ответ! Но, понимаете, так может сказать и потенциальный самоубийца, скрывающий свои намерения.
— Разумеется. Что бы я ни сказал — вы можете счесть это лишним доказательством психического расстройства — если убеждены, что я действительно болен.
Доктор порассматривал свою ладонь и наконец изрек:
— Послушайте, Джулиан… Видите ли, я просмотрел в подключении вашу запись и точно знаю, что вы ощущали, когда убили этого мальчика. Можно сказать, я был тогда с вами. Я был вами.
— Я знаю.
Врач отложил в сторону папку с делом Джулиана и взял маленькую белую коробочку с таблетками.
— Это умеренный антидепрессант. Попробуйте попринимать его пару недель, по одной таблетке после завтрака и после обеда. Таблетки никак не повлияют на ваши умственные способности.
— Хорошо.
— А потом придете ко мне на прием… — доктор полистал календарь, — скажем, девятого июля, в десять утра. Я подключусь вместе с вами и задам вам некоторые вопросы. Вы ничего не сможете от меня утаить.
— И если вы решите, что я сумасшедший, то пошлете меня на подчистку памяти?
— Посмотрим. Пока я не могу ничего обещать. Джулиан кивнул, взял коробку с таблетками и ушел.
Я мог бы соврать Амелии, мог сказать, что это обычная врачебная проверка. Я съел одну таблетку и заснул: Сон был глубокий, без сновидений. Наверное, я буду их принимать, как сказал врач — раз они не повредят моим умственным способностям.
Поутру я чувствовал себя уже лучше, уныние меня оставило, и я даже продумал целую речь в защиту самоубийств — наверное, готовясь к беседе с доктором Джефферсоном. В подключении я действительно не смогу ему соврать. Но, может быть, мне удастся договориться насчет временного «лечения». Возражения против самоубийства подобрать совсем несложно: не говоря уже о впечатлении, которое это произведет на Амелию, моих родителей и друзей, самоубийства в армии дело довольно обычное, и они совершенно ничего не меняют. Армия запросто может найти новобранца моего роста и веса и снабдить моего солдатика новыми мозгами. Даже если бы я преуспел в своих намерениях и, сводя счеты с жизнью, отправил на тот свет еще и нескольких генералов — армейское командование просто раздало бы генеральские погоны нескольким полковникам. В пушечном мясе у нас никогда не было недостатка.
Правда, я не знал, насколько все эти логические доводы против суицида подействуют на мое решение. Даже до того, как погиб тот мальчик, я точно знал, что буду жить лишь до тех пор, пока Амелия меня не оставит. Мы были с ней близки уже гораздо дольше, чем это обычно бывает сейчас у большинства людей.
А когда я вернулся домой, ее не было. В записке говорилось, что она поехала в Вашингтон, навестить старого знакомого. Я позвонил на базу и выяснил, что смогу успеть на рейс до Эдвардса, если по быстрому подниму свою задницу и за полтора часа доберусь до аэродрома. Я уже пролетал над Миссисипи, когда вдруг сообразил, что даже не позвонил в лабораторию и не договорился, чтобы кто-нибудь подменил меня на занятиях со студентами. Может, это произошло из-за таблеток? Наверное, все-таки нет. Позвонить куда-нибудь из летящего военного самолета не представлялось возможным, а потому я смог дозвониться в лабораторию, только когда в Техасе было уже десять часов. Мне очень повезло — меня подменила Джин Джорди, но это была чистая случайность. Она зашла на кафедру за какими-то бумагами, увидела, что меня нет, и провела занятия за меня. Джин Джорди ужасно разозлилась, поскольку я не смог связно изложить никаких уважительных причин своего отсутствия. И то — не говорить же ей, что я первым же рейсом рванул в Вашингтон, чтобы решить, стоит совершать самоубийство или все же не стоит?
Из Эдвардса я доехал монорельсом до старой Союзной станции. По карте на справочном автомате, который был в поезде, я определил, что нахожусь совсем недалеко от адреса, по которому проживает этот старый друг Амелии. Я хотел было пройтись туда пешком и постучать в дверь, но решил вести себя культурно и сперва позвонить. Ответил мужчина.
— Мне нужно поговорить с Блейз.
Мужчина какое-то время в недоумении смотрел на экран, потом сказал:
— А! Наверное, вы — Джулиан? Минуточку!
К аппарату подошла Амелия, веселая и улыбчивая.
— Джулиан? Я же оставила записку. Я буду дома завтра утром.
— Нам надо поговорить. Я здесь, в Вашингтоне.
— Ну, тогда приезжай сюда. Мы как раз собираемся обедать.
Как по-домашнему!
— Я лучше… Нам надо поговорить наедине.
Амелия посмотрела куда-то в сторону, потом снова на меня. Она явно забеспокоилась.
— Где ты сейчас?
— На Союзной станции.
Мужчина что-то сказал — я толком не расслышал, что именно.
— Пит говорит, там на втором этаже есть бар, называется «Раундхаус». Давай встретимся там. Я буду минут через тридцать-сорок.
— Ты лучше пообедай, а потом уже поезжай ко мне. Я могу…