Севе ужасно стало жаль себя и хотелось заплакать, и чтобы кто-то непременно пожалел.
- Черт, только этого не хватало.- Он пытался взять себя в руки.
Никогда ничего подобного не было, даже, когда в бою, на татами, к нему применяли болевой прием, будущий ученый не плакал.
И Сева поклялся себе, что больше никогда не будет путешествовать в прошлом в теле женщины.
Время неумолимо - это Сева знал, и чувствовал, как никто в этом веке. Выпив ударную дозу аспирина, он снова пошел в институт Военной истории.
Все было, как всегда: сноровистые ассистенты, снисходительный профессор, но юношу не оставляло удивительное предчувствие удачи, фарта, везения.
- Это случится сегодня, и тогда мы, - но он оборвал себя.- Еще не время.
Прошлое
Нукеры не останавливаются на отдых, едят прямо в седле вяленое мясо, пьют из бурдюков воду. Не зря по степи говорили о воинах Чингизхана: «Их лошади не знают усталости, а воины его сделаны из железа». Сева очнулся от запаха еды, в казане трещало жареное мясо, и этот аромат мог поднять даже мертвого. Но от костра его прогнали, кинули кусок засохшей лепешки. Ученый грыз твердый, как скала хлеб, а слезы, делали его не таким уж пресным. Потом прибежали дети, и стали кидать в Севу камнями, а один малыш даже притащил лук своего отца, и наступила бы неминуемая смерть, если бы в этот миг, судьба, не приняла обличье рыжебородого, грузного воина.
Он отобрал у малыша лук, что-то коротко приказал своим нукерам, и взор раба насладился видом порки хозяина. Хан начал говорить: «Не стыдись своих слез, мальчик, пока ты юн, чтобы к возрасту битв, твои слезы кончились. А осталась только ненависть к врагу». Сева понял, что попал в тело карлика. Большая голова, на хлипком теле, и тоненькие ручки и ножки.
С Всеволодом случилось странное, карлик не испугался, и разум его не подчинился воле симбиота, они стали существовать параллельно, два молодых человека, ученый и поэт, в одном немощном теле. Култуш, по-йгурски «счастливый», оказался христианином, и что самое главное, также желавшим Чингисхану забвения на века.
Култуш рассказал Севе свою историю
«Мое имя Кутлуш, по-уйгурский-счастливый. Так назвали меня отец и мать, надеясь на мою счастливую судьбу. Священник же в юрте-молельне окрестил меня именем Несторий и учил почитать Христа, как человека, в котором жил Бог. Жаркий ветер в степи пахнет дымом, не тем дымом домашнего очага, когда в кипящем масле прыгают кусочки теста, а тем, что пахнет скорбью, сожженных юрт, разоренных гнезд, и кровью не сдавшихся, гордых сынов степи. Это моя Родина, мои сородичи, свободолюбивые найманы. Иисус дал мне талант к письму, и музыке. И я зарабатывал на хлеб, ведением счетов удачливых купцов. А для души я сочинял песни, играя на дутаре, и они разлетались по степи, как журавли. Мне было двадцать лет, и у меня была невеста, как и моя мать, из рода найманов, и уже этим она, и все ее сородичи обрекли себя на гибель. Меркиты и найманы кость в горле хана всех моголов. Я знаком был со своей нареченной всего несколько часов, когда шел обряд выкупа невесты, в стойбище ворвались нукеры Чингизхана. Я вспомнил ее предсмертный крик под телом нукера, он убил ее сразу после соития. Может подобрать лежащую на земле стрелу, и вонзить ее в сердце этого знатного хана? Но хан со своей свитой уже уходил все дальше и дальше,а нукеры по его приказу подхватили меня, и понесли следом. Я никого не боялся, украсть у меня было нечего, а бояться мести, мне тоже не приходилось. Я ни про кого не говорил плохого, ни хорошего. Я был просто раб, ждущий часа мести.
И вот теперь нас двое ,ты посланник небес, значитпройти путь до конца,мне будет легче.
В короткие мгновения привалов, я старался уйти от войска подальше в степь, чтобы моему ослику было вольготно пастись. А мне не тревожить свой слух криками боли наложниц-пленниц. В одну из ночей ко мне присоединялся хан. Прижавшись спина к спине, мы оба, шут и повелитель пытались уснуть. Нукеры делали живой круг. Стояли они достаточно далеко, чтобы слышать, что говорил их повелитель, а говорил он следующее: «Даже ты, уродец, счастливей меня. Спишь под открытым небом, ни о чем, не заботясь, ничего не боясь. Иногда мне хочется вернуть все назад, быть просто ханом, а не ханом всех монгол. Скакать с сыном на охоте, видеть первые шаги внуков». Хан говорил долго, а карлик думал, чем и как его убить. Оружия не было, его всегда обыскивала охрана хана, прежде впустить в юрту, или вот так как сейчас, оставить вдвоем. Нельзя было рисковать своей ненавистью. Култуш вспомнил об аркане, сплетенном из конского волоса. Он лежал совсем рядом, только протяни руку, но слабым рукам не справиться с такой толстой шеей достаточно быстро, чтобы не подоспели нукеры. И карлик встал, разложил аркан, сделав большой круг, спокойно уснул. А утром Чингисхан показал всем мертвую змею, что ждала своего часа на границе аркана, так шут стал его талисманом. Он умел читать, считать, но ценил его хан за храбрость. От ненависти, что кипела в душе шута, лицо его искажали судороги. Гости хана смеялись, и жирными, от мяса, руками кидали карлику обглоданные кости. Он ловил эти кости и кидал назад, выбирая тех, кто по той или иной причине вызывал неприязнь владыки. Теперь уже улыбался сам повелитель. У Хана, как у простого смертного были страхи. С возрастом наши грехи тянут нас в черные земли, и часто Култуш был свидетелем тому, что от ужаса перед смертью и расплатой в том, ином мире, владыка покоренных народов, не мог уснуть до утра. Он заставлял шута придумывать его сны. На рассвете, когда первая капля была принесена в жертву духу земли, и все пригубили по первому глотку, жирного соленого чая, с молоком кобылицы, он рассказывал свои сны приближенным. И те ломали головы над фантазиями Култуша и Севы. Хан боялся людей говоривших с богами: и дервишей, и русских священников. И иногда этот страх вырывался наружу, и он казнил их страшною казнью. Через многие годы войн и побед, через нелепые страхи и убийства своих близких, друзей, повелитель полмира оказался один на один с шутом, и один на один со смертью. В последней битве он упал с коня. И внутренности его видимо сместились, ибо сердце его стало стучать справа. Он мучился долго, сменилось пять лун. И все это время он не отпускал карлика от себя, словно желая забрать с собой. Он радовал Култуша-Севу своими страхами. - Что же ждет меня там за тьмой не возврата? Я знаю, что этот путь в никуда неизбежен. Не верю в цветущие сады и гурий. Я всего лишь хочу, чтобы меня помнили, и чтобы моя империя, собранная из кусочков, и доставшаяся моим сыновьям жила вечно. Сто по сто лет, и дальше,- мечтал Чингисхан, лежа на смертном одре. - Что ты посоветуешь? Построить самую высокую пагоду, и чтобы предо мной и мертвым преклоняли колена, или сжечь мое протухшее мясо, и бросить в желтую реку? --Пагоду можно разрушить, река высохнет. Просто пусть закопают тебя в степи, и, прогнав тысячу коней, сравняют это место с землей. И нукеры знающих это место, пусть едут на восход солнца, и там их будет ждать твоя непобедимая сотня. И пусть они порубят всех до одного. А твою непобедимую сотню пусть посадят на корабль и утопят в самом глубоком прозрачном озере. И сотни по сотню лет будут искать твою могилу, чтобы найти все сокровища, что положат тебе в последний путь. Так и было сделано его сыновьями. Дабы безошибочно найти место погребения через год, для поминок, монголы на могиле принесли в жертву, только что взятого от матери маленького верблюжонка. И через год верблюдица сама бы нашла в безбрежной степи место, где был убит ее детеныш. За шутом теперь никто не следил, и когда верблюдица спустилась к водопою, Сева-Култуш перерезал ей жилы. Теперь верблюдица уже никогда, не сможет идти по следу своего горя.