Проезжая мимо
Некоторые наблюдения Антона, вырванные случайным порывом его особенного мировосприятия, по праву можно назвать не то, чтобы наблюдениями, а самыми настоящими страницами его маленькой еще биографии. Любой из его дней может быть огромным, оставаясь маленьким, и наоборот. Перед самым сном прокручивая такие маленькие наблюдения перед глазами, он словно бы заново их переживает. Переживает, чтобы поутру забыть и больше никогда не вспомнить, разве что маленькой историей, шутливым анекдотом. Тем важнее хронология изложения таких маленьких вещей, делающих Антона Антоном, и никем другим. Тем важнее выразить данные наблюдения во всей своей красоте мировосприятия, описать их эмоционально, выразительно, игриво и как бы шутя.
Маленький, неокрепший снег. Хлопья, которых уже совсем не ждали; конец февраля, потепление и весенние куртки, налетевший ветер, скрытое солнце - и вот. Антон, оперевшийся локтями на поручень троллейбуса, стоящий в пробке, почему-то счастливый, почему-то отчаянно радостный. Уши его заполняет музыка, зимняя куртка как-то хулигански расстегнута, ну а на голове подтаивает этот маленький снег. Антон не знал, что вновь его застигнет порция странных наблюдений, о которых он опять не вспомнит, но пробка не крепко-десятибалльная, и троллейбус, боги, медленно движется, и вот, три секунды, ничего не предвещает, две секунды, с туч взгляд падает на заграждение, и уже через секунду:
«Карин, ты мой единственный(нет)».
Пыльная поверхность заграждения, заново открытый для движения мост. Тот самый мост, который когда-то любился Антоном, вдоль которого он когда-то шел, и читал надписи на торце, и ненавидел все окружающее; было и было. Сначала открылась одна полоса. Потом - остальные три. Месяцы прошли, чтобы наконец-то закатать пешеходные дорожки, поставить заграждения из полупрозрачного материала, покрывающихся пылью, и не видно совсем величия вокзала, и путей, и людей возле поездов; всего, в общем, что Антон так беспорядочно любил.
А тут пошлое: «Карин, ты мой единственный(нет)». Тонкое дрожание изнутри; смутное предчувствие, заинтересованный взгляд Антона сквозь грязное окно еле тянущегося троллейбуса. Наскальность, стенопись; дергание головы, новые буквы, проступающие на заграждении: наверняка пальцем, наверняка второпях, под продолжительный смех...
Никто не смотрит на эти заграждения больше: один только мой Антон, едущий домой, счастливый и сосредоточенный, по-хулигански расстегнутая зимняя куртка как-то странно собралась на спине... И заинтересованный взгляд туда, наружу, к откровениям, каких не встречено давно. Крики души, мертвые и безличные, но в то же время такие яркие, такие побуждающие, боги, понять это, узнать эти несказанные кем-то вслух истории...
Поясню то, что вроде бы вытекает из этого ленивого повествования: со стороны может показаться, будто бы мой Антон - единственный, кто это видел, тот, кто воспарил на летающем коне навстречу солнце и так далее, так далее. Но это заблуждение, не более. Единственной отличительной чертой в моем Антоне есть некоторая приобретенная особенность духа: подчас, движимый своим маленьким несчастьем, он способен находить счастье в самом маленьком и незаметном, и задумываться о вещах, которые нашему брату чужды и непонятны. Прекрасного наш брат в таких вот надписях не видит, а пошлость (рядовую обыденность, разумеется) эту прочитать и в любом подъезде может, тогда как Антон, мой маленький и увлеченный Антон!..
«Я. Люблю. Свету. Её. Свет. Заставляет. Меня. Светится. Тоже.» Целых девять секций размазано пальцем, толстые буквы, нежность, некое безумие: машины наверняка сигналили, писавший робел, но продолжал, рисовал толсто и, (почему-то Антон даже не думал, а знал наверняка) обязательно днем, бросая вызов не только автомобилистам, но и своим чувствам - сможет ли написать, выдержать ли сможет? Девять щитов, каждый - шедевр, чувство превалирует над разумом, страсть, даже ценой того, что Света никогда этого не увидит, и сердце Антона билось чаще. В каждом щите были написаны и другие вещи, был бенефис некоего Богдана, которого почему-то все считали не тем: «Богдан посасывает», гласил второй щит; было маленькое сердце с именами Кати и Лены, значок любви, что-то перечеркнутое, номер и подпись: «Позвони». Было пронзительное, прямо под огромными буквами «СВЕТ»: читая, Антон чувствовал боль недосказанности, грустную и обычную историю. Написано было: «Саша, верни алименты сука», ну а ниже - четыре кривых плюса, видимо, поставленных разными руками, была приписка «Ублюдок!» - и еще два плюса...
Он все наблюдал. Надписи наплывали, привнося много новой информации. Мелькала дополнительная информация о Богдане - какие мужские гордости ему нравятся больше и их зарисовки. Было классическое: «Даша шлюха», без подписи, без адреса, без номера ее телефонов, а снизу какая-то пронзительная приписка: «и не она одна брат», тронувшая Антона до глубины души. Кончились секции с признанием Свете, но вскоре вновь продолжилось: