«Люблю. Дышу. Хочу. Любить. Вечно.» - все тот же размашистый, жирный след... Вновь на «страницах» заграждения появился Карин, про которого не осталось никакой недосказанности: «Карин, ты мой единственный(нет)»; наблюдая, Антону на мгновение пришла в голову мысль, что это та самая Даша, в честности и порядочности которой безымянный автор просил усомнится. Была нарисована омерзительная ромашка - хуже рисунка Антон никогда не думал увидеть. И, внезапно, голый щит. Без надписей. А на следующем - пафосное: «my friend is happiness». И размашисто нарисована мужская гордость с линией, ведущей через три щитка...
Падал снег, троллейбус медленно полз, люди глядели почему-то в небо, а не туда, где неизвестные создавали практически литературу современности, писали волнующее, честное, настоящее. Никто из пишущих не стеснялся лгать - Антон мог бы поклясться на Страшном суде, что написанное было чистой правдой; никто из пишущих не лукавил, оставаясь анонимными, недолгими, до первой чистки щитков, затеянных коммунальщиками. Их задачей не было остаться в вечности - они поддавались импульсу, толчку, смеху компании, подначивающих их. И это было так честно, как ничто кроме. Руки и пальцы пишущих были чисты не в пример остальным, придумывающим, следящим за тенденциями...
Никто не обращал на секции заграждения. Если и смотрели, то сквозь - на вокзал.
Авторское: «Стена цитат», стрелки влево и вправо. На всю секцию размазанное: «Я тебя хочу почему-то». Еще одно появление загадочного и любвеобильного Богдана. И сердечки, и стрелки, и мужские прелести, и имена обманувших, и крик души обманутых...
И этот чертов щиток, так странно выбивающийся из общей канвы, строгое, странное, болезненное высказывание: «РАЗНЫЕ ЛИЦА», - аккурат между признанием в любви и проклятием, адресованном Григорьевой. Антон, отвернувшийся от вокзала, когда заграждения кончились, глядящий на людей и отчаянно пытающийся их понять, их заботы, их печали, их радости. Антон, выходящий в этот будто бы нарезанный на терке падающий снег, в этой по-хулигански распахнутой куртке, чуть не сразу забыв всю силу и честность анонимных общественных записок. На улице его ждали новые люди и новые впечатления.
У людей, разумеется, были разные лица. Не было ни одного похожего.