— Разве что им приходится совершать много убийств, — задумчиво сказал Либерман, — и они стараются, чтобы все они… не походили друг на друга…
Прищурившись, Хаас уставился на него близко посаженными глазами.
— Много убийств? — переспросил он.
— Что вы имеете в виду, сказав, что вы тщательнейшим образом все проверили? — спросил Либерман.
— На следующий же день тут оказалась сестра Дюр-нинга и она прямо орала на меня, требуя, чтобы я арестовал фрау Дюрнинг и некого человека по фамилии Шпрингер. Не он ли… из тех, кем вы интересуетесь? Вильгельм Шпрингер?
— Возможно, — сказал Либерман. — Кто он такой?
— Музыкант. Если верить словам сестры, любовник фрау Дюрнинг. Жена была гораздо моложе Дюрнинга. И симпатичная к тому же.
— Сколько лет Шпрингеру?
— Лет тридцать восемь, тридцать девять. В ночь, когда произошел несчастный случай, он играл с оркестром в эссенской опере. Я думаю, что это избавляет его от подозрений, не так ли?
— Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать о Дюрнинге? — попросил Либерман. — Кто был у него в друзьях здесь? В какие организации он входил?
Хаас покачал головой.
— У меня есть только самые обыкновенные данные о его облике, — он порылся в бумагах, лежащих на письменном столе. — Видел я его несколько раз, но никогда не общался с ним; они обосновались тут всего год назад. Вот они, данные: шестьдесят пять лет, сто семьдесят семь сантиметров роста, восемьдесят шесть килограммов. — Он глянул на Либермана. — О, вот одна вещь, которая может вас заинтересовать: у него был с собой револьвер.
— Неужто?
Хаас улыбнулся.
— Музейный экспонат, маузер «Боло». Его не чистили, не смазывали и из него не стреляли Бог знает, сколько лет.
— Был ли он заряжен?
— Да, но, скорее всего, ему оторвало бы руку, решись он стрелять из него.
— Не могли бы вы сообщить мне номер телефона фрау Дюрнинг и ее адрес? — попросил Либерман. — И сестры покойного? А также адрес бара? И я двинусь.
Хаас написал все, что он просил, сверяясь с данными из папки.
— Могу ли я осведомиться, — спросил он, — почему вы заинтересовались этим происшествием? Ведь Дюрнинг не «военный преступник», не так ли?
Либерман глянул на старательно писавшего Хааса и, помолчав, сказал:
— Нет, насколько я знаю, он не имеет отношения к военным преступникам. Но он мог быть в контактах с кем-то из них. Я проверяю слухи. Может, ничего в них и нет.
Бармену в «Лорелее» он сказал:
— Я ищу тут его приятеля, который считал, что происшествие не было несчастным случаем.
У бармена расширились глаза.
— Не может быть! Вы хотите сказать, что кто-то сознательно?.. О, Господи!
Он был маленьким лысым человеком с усами с навощенными кончиками. На красном лацкане сюртука красовался большой значок с улыбающейся физиономией. Он не спросил у Либермана фамилии, и тот не стал представляться.
— Часто ли он посещал вас?
Нахмурившись, бармен пригладил усы.
— Мм-м… как сказать. Не каждый вечер, но раз-два в неделю. Порой и днем заходил.
— Насколько я знаю, в тот вечер он был тут не один.
— Это верно.
— Был ли он с кем-то до того, как ушел?
— Он был один. Вот точно, как вы сейчас. Он ушел в большой спешке.
— Да?
— Ему еще и сдача причиталась, восемь с половиной марок, но он не стал даже дожидаться ее. Он всегда хорошо оставлял на чай, но не столько же. Так что я собирался вернуть их ему, когда он снова появится.
— Он о чем-нибудь говорил с вами, когда сидел тут и пил?
Бармен покачал головой.
— По вечерам я не могу позволить себе прохлаждаться за болтовней. Школа бизнеса устроила вечеринку, — он показал из-за плеча Либермана на зал, — и с восьми часов мы тут носимся как угорелые.
— Он тут ждал кого-то, — сказал с другого конца стойки бара круглолицый пожилой мужчина в жокейской шапочке и потрепанном плаще, застегнутом до самого горла. — Он то и дело посматривал на дверь, словно ждал появления кого-то.
— Вы знали герра Дюрнинга? — спросил Либерман.
— И очень хорошо, — сказал старик. — Я был на похоронах. Там было так мало народа! Я был просто удивлен.
И обращаясь к бармену, он сказал:
— Знаете, кого там не было? Оксенвальдера. Что меня удивило. Чем же таким важным он был занят?
Он обеими руками поднес ко рту пивную кружку и опустошил ее.
— Прошу прощения, — сказал бармен Либерману и двинулся к другому концу стойки, где сидели несколько человек.
Встав, Либерман прихватил с собой свой томатный сок и портфель и пересел поближе к старику.
— Обычно он располагался с нами, — старик вытер рот тыльной стороной ладони, — но в этот вечер он сидел один, вот тут, посередке, и все время посматривал на дверь. Кого-то ждал, все время сверялся со временем. Апфель говорит, что, наверное, ждал того коммивояжера, который был тут предыдущим вечером. Он же любил поговорить, наш Дюрнинг. Честно говоря, мы не особенно жалеем, что его тут нет. Поймите меня правильно, мы, конечно, любили его и не потому, что порой он всем ставил выпивку. Но он бесконечно рассказывал одни и те же истории, снова и снова. Хорошие истории, но сколько же можно их слушать? Снова и снова, и все то же: как он обдуривал самых разных людей.
— И он их рассказывал тому коммивояжеру, что был тут предыдущим вечером? — предположил Либерман.
Старик кивнул.
— Он продавал какие-то лекарства. Сначала он беседовал со всеми нами, расспрашивал о городе, а потом сел вместе с Дюрнингом, который говорил без умолку, и они смеялись. Наконец-то он нашел настоящего слушателя своим историям.
— Это верно, я забыл, — добавил бармен, возвращаясь к ним. — Дюрнинг был тут и в вечер до несчастного случая. Что было странно для него: два вечера подряд.
— А вы знаете, сколько лет его жене? — спросил старик. — Я-то думал, что она его дочка, а оказывается, что она жена, то есть вдова.
— Вы запомнили того коммивояжера, с которым говорил Дюрнинг? — спросил Либерман у бармена.
— Не знаю, кем он был, — ответил бармен, — но запомнил. Со стеклянным глазом и с этакой манерой щелкать пальцами, которая меня чертовски раздражала; словно я все время должен к нему подскакивать.
— Сколько ему было лет?
Бармен аккуратно разгладил усы и подравнял их кончики.
— Да за пятьдесят, — сказал он. — Может, лет пятьдесят пять. — Он глянул на старика. — А ты что скажешь?
Старик кивнул.
— Примерно.
Либерман, расстегнув лежащий на коленях портфель, сказал:
— У меня есть несколько снимков. Они были сделаны довольно давно, но не могли бы вы посмотреть на них и сказать, напоминает ли кто-нибудь из них того коммивояжера?
— С удовольствием, — сказал бармен, подходя поближе. Старик заерзал на стуле.
Вытаскивая снимки, Либерман спросил у старика:
— Он как-то называл себя?
— Не припоминаю. Да и в любом случае я бы не запомнил. Но я хорошо помню лица.
Либерман отодвинул стакан с томатным соком, разложил на стойке снимки и отделил три из них, которые пододвинул старику и бармену.
Они нагнулись над глянцевитыми листиками, и старик сдвинул жокейскую шапочку на затылок.
— Добавьте те тридцать лет, что прошли, — наблюдая за ними, сказал Либерман. — Или тридцать пять.
Подняв глаза, они с настороженной неприязнью посмотрели на него. Старик отвернулся.
— Никого не знаю, — сказал он, берясь за пивную кружку.
Бармен, глядя на Либермана, сказал:
— Вам не стоит показывать нам снимки… молодых солдат и ждать, что мы опознаем пятидесятипятилетнего человека, которого видели месяц назад.
— Три недели назад, — уточнил Либерман.
— Все равно.
Старик был поглощен своим пивом.
— Эти люди — преступники, — сказал им Либерман. — Они разыскиваются вашим правительством.
— Нашим правительством, — сказал старик, ставя кружку на мокрый картонный кружочек. — А не вашим.
— Это правда, — согласился Либерман. — Я австриец.