Клаус со своей тарелкой расположился справа от Либермана. На тарелке перед гостем лежал ломтик копченого мяса и несколько вареных морковок, от которых шел ароматный парок.
— И даже в таком случае, — продолжал рассказчик, — он может очень сильно отличаться от этого Эдуарда Нюренбергера. Его учитель биологии может не взять его прд свое покровительство, как случилось со мной. Он может очутится в постеле с девочкой значительно раньше, чем это было со мной. Он будет читать другие книги, смотреть телевизор, а я слушал радио; в результате тысяч случайных встреч он может обрести большую или меньшую агрессивность, чем это было свойственно мне, способность привязываться к людям, уровень интеллекта — эт цетера, эт цетера.
Лена присела слева от Либермана, глядя через стол на Клауса.
Нюренбергер, кромсая вилкой свой кусок мяса, сказал:
— Менгеле хотел увеличить шансы на успех своего замысла, поэтому он и создал столько мальчиков и нашел для всех из них соответствующие дома. И я прикидываю, он может считать себя счастливчиком, если добьется желаемого лишь в нескольких случаях, если вообще не в одном.
— Вы теперь понимаете, — Клаус спросил у Либермана, — почему убивали всех этих людей?
Либёрман кивнул.
— Чтобы… я даже не знаю, какое слово тут годится… чтобы подогнать всех мальчиков под один образец.
— Совершенно верно, — согласился Нюренбергер. — Именно подравнять всех, попытаться создать из них Менгеле и в психологическом плане, как и в генетическом.
— В определенном возрасте он потерял отца, — сказал Клаус, — так что ребята должны пережить то же самое. То есть потерять людей, которых они считают своими отцами.
— Огромное значение, — сказал Нюренбергер, — имеет формирование их психики.
— Словно сейф открываешь, — сказала Лена. — Если наберешь соответствующие наборы цифр и будешь правильно поворачивать ручки, двери откроются.
— Пока не произойдет сбой в наборе номеров, — сказал Клаус, — и ручка не повернется. Морковка просто прекрасна.
— Спасибо.
— Да, — согласился Нюренбергер. — Все очень вкусно.
— У Менгеле карие глаза.
Нюренбергер посмотрел на Либермана.
— Вы уверены?
— Я держал в руках его аргентинское удостоверение личности, — ответил Либерман. — Глаза карие. И его отец был богатым производственником, а не гражданским служащим. Сельскохозяйственное машиностроение.
— Он имел отношение к этим Менгеле? — спросил Клаус.
Диберман кивнул.
Нюренбергер, положив себе на тарелку еще порцию салата, сказал:
— В таком случае нет ничего удивительного, что он смог обзавестись оборудованием. Но в таком случае он не может быть донором, если у детей другой цвет глаз.
— А вы знаете, кто глава Объединения Друзей? — Лена спросила у Либермана.
— Полковник по фамилии Рудель. Ганс Ульрих Ру-дель.
— С голубыми глазами? — спросил Клаус.
— Не знаю. Придется проверить. И данные о его семье, — Либерман смотрел на вилку, аккуратно подбирая с тарелки кусочки моркови.
— Во всяком случае, — сказал Нюренбергер, — сейчас вы знаете, по какой причине были убиты все эти-люди. Что вы теперь предполагаете делать?
Несколько мгновений Либерман сидел молча. Положив вилку, он снял салфетку с коленей и расстелил ее на столе.
— Прошу прощения, — сказал он и, встав, вышел из кухни.
Лена посмотрела ему вслед, перевела взгляд на его тарелку, а потом на Клауса.
— Дело не в этом, — сказал он.
— Надеюсь, что нет, — сказала она, стараясь разделать ребром вилки свой кусок мяса.
Клаус не смотрел на нее, наблюдая за Либерманом, который подошел к книжной полке в другой комнате.
— Это мясо, конечно, тоже великолепно, — заметил Нюренбергер. И когда-нибудь нам станет доступно
мясо гораздо более лучшего качества и более дешевое, благодаря однояйцевому репродуцированию. Оно революционизирует животноводство. И, кроме того, сохранит вымирающие виды, как, например, леопарда.
— То есть вы защищаете эти исследования? — спросил Клаус.
— Они не нуждаются в защите, — ответил профессор биологии. — Они представляют собой всего лишь технику, и, как любая другая техника, она может пойти на пользу и на вред.
— Пока я придумал только два толковых способа ее использования, — сказал Клаус, — которые вы только что упоминали. Дайте мне- лист бумаги и ручку, и через пять минут я представлю пятьдесят доводов против.
— Почему ты вечно споришь? — вмешалась Лена. — Если бы профессор сказал, что это ужасно, ты тут же стал бы говорить о животноводстве.
— И совсем не так, — пробормотал Клаус.
— А вот и так. Ты будешь спорить против своих же доводов.
Но Клаус уже не смотрел на Лену, наблюдая за Либерманом, стоящим к нему в профиль, склонив голову к открытой книге, он слегка раскачивался: ну, чисто еврей за молитвой. Хотя не Библия: тут таких книг не держат. Собственная книга Либермана? Где-то там она должна быть. Проверяет, какой цвет глаз у полковника?
— Клаус? — Лена предложила ему еще салата.
Он взял его.
Посмотрев на Либермана, Лена опять вернулась к столу.
— Мне с трудом удастся держать язык за зубами, — сказал Нюренбергер, — относительно того, что я узнал.
— Вы должны, — сказал Клаус.
— Знаю, знаю, но это будет нелегко. Двое из моих знакомых биологов пытались проводить такие эксперименты, но только с кроликами.
На пороге кухни появился Либерман; лицо у него было осунувшимся и пепельного цвета, в руке болтались очки, которые он придерживал за дужку.
— В чем дело? — спросил Клаус, ставя тарелку с салатом.
Либерман обратился к Нюренбергеру.
— Разрешите задать мне дурацкий вопрос.
Нюренбергер кивнул.
— Тот, кто дает свои клетки, — сказал Либерман. — Донор. Он обязательно должен быть живым?
— Нет, не обязательно, — ответил Нюренбергер. — К отдельным клеткам не относится понятие «живая» или «неживая», о них можно говорить только «вскрытая» или «невскрытая». Из пряди волос Моцарта — хотя даже не пряди, хватит одного волоска е головы Моцарта — некто, обладающий мастерством и оборудованием, — он улыбнулся Клаусу, — и, конечно, женщиной, — он повернулся к Либерману, — может создать несколько сот малышей-Моцартов. Поместите их в хорошие дома, дайте им соответствующее воспитание и обращение — ив конце концов появятся пять или шесть взрослых Моцартов, которые подарят миру прекраснейшую музыку.
Прикрыв глаза, Либерман сделал неверный шаг вперед и покачал головой.
— Не музыку, — сказал он. — И не Моцарты.
Он вынул из-за спины книгу и показал им ее название: «ГИТЛЕР»: на белой обложке тремя броскими штрихами были изображены лишь усики, острый нос и клок волос.
— Его отец был гражданским служащим, — сказал Либерман, — таможенником. Ему было пятьдесят два года, когда… на свет появился мальчик. Матери было двадцать девять. — Он огляделся в щоисках места, куда бы положить книгу и, не найдя такового, пристроил том на одну из горелок газовой плиты. Затем он снова перевел взгляд на присутствующих. — И умер в шестьдесят пять лет, — сказал он, — когда мальчику было тринадцать лет, почти четырнадцать.
Оставив стол неубранным, они расселись в другой комнате, Либерман и Клаус на неубранной постели, Ню-ренбергер на стуле, Лена на полу.