Он нерешительно наклонился поцеловать меня, но всем телом так содрогался, что, смутившись, как-то неловко отпрянул и бегом скрылся за углом. Я продолжала стоять, глядя в темноту.
— Кача! — проорал с крыльца Момин, — Время!
Через час мы садились в микроавтобус.
— Всего доброго. Прощайте! — сказали мы хозяину.
— Ага-ага, идите, — широко зевая, сказал он, — Ага, прощайте.
Ни к чему ему были сантименты. Мы — отработанный материал. Лениво нам помахал с крыльца Момин и, ёжась от ночного ветра, побежал в клуб. Филиппинки всей гурьбой высыпали на улицу.
— Мы завидуем вам, — грустно сказала Эва, — Так домой хочется.
Алекс по-панибратски хлопнула меня по плечу:
— Ты — молодец! — сказала она небрежно.
Мона смотрела на нас немного свысока и одновременно виновато. Прислонившись к косяку, задумчиво и грустно глядела на меня Юки. Я улыбнулась ей и подмигнула. Из клуба вышел Хисащи, и меня передёрнуло.
Куя плотно для устойчивости укладывал в автобусе наши сумки и чемоданы. Мы с Ольгой уселись в салоне. Выходя из машины, он вдруг крепко обнял меня, погладил по лицу, по волосам, и вышел, закрыв дверь. Танака-промоутер засмеялась:
— Ох, уж эти русские. Скольким вы тут головы вскружили! — и ударила по газам.
Девушки визжали, прыгали и махали нам вслед. Шейла увлечённо слала нам воздушные поцелуи.
У выезда на трассу вдруг из-за угла на мотоцикле выехал Джордж. Поравнявшись с автобусом, он приложил ладонь к окошку машины, и, впившись в Ольгу доверчивыми, умоляющими, плачущими глазами, рулил, почти не глядя на дорогу.
— Я же запретила провожатых, — приказным тоном сказала Танака на своём корявом английском.
Ольга рыдала, съезжая лицом по стеклу. Джордж смахивал слёзы, но плакал, остановиться не мог.
— Чем же они вам помешали? — зло бросила я.
— А тем, что он будет тащиться за нами до самого аэропорта и не видеть дороги. У нас уже случались аварии в таких ситуациях.
— Он сейчас уедет, — сказала Оля, задыхаясь от рыданий, — Ой, господи, не могу, не могу!
Она металась. То утыкалась лицом в свои ладони, то в спинку переднего сиденья, то снова припадала к окну.
— Уезжай, всё! — кричала она Джорджу, приоткрыв окно.
— Не-ет! — отвечал он исступлённо.
— Я умоляю тебя! Прошу! Прошу! — сложив ладони в мольбе, просила она.
Он резко затормозил со скрипом и остался позади. Поставив локти на руль, он опустил лицо в ладони, и какое-то время нам было видно, как содрогалась его спина.
У аэропорта я увидела знакомую машину. Вглядевшись, я узнала силуэт Эйчиро.
— Ольга! Смотри, — сказала я онемевшими губами.
— А-а! — завизжала она, — Сашка, это же Эйчан!
— О, господи, Эйчан! Эйчан!
Он открыл окно и помахал мне.
Я побежала к нему через газон, и вдруг услышала тяжёлое дыхание преследующей меня Танаки.
— Стоять! — истошно прогорланила она, — Стой!
Я испуганно остановилась, увидев её стеклянные, бешеные глаза.
— Я же вернусь через минуту! — сказала я.
— Нет! Ваш контракт закрыт. Спасибо за работу. Летите к себе домой. Виза ваша закончилась. Я не позволю вам оставаться в этой стране. Он не похитит вас, — отчеканила она.
— Чего?! — сказала я недоумённо.
— Быстро на регистрацию!
Она взяла меня за руку и потащила назад. Я оглянулась и увидела удаляющуюся машину Эйчиро.
— Не дёргайте меня! Мой друг уже уехал.
— Друг… — ехидно усмехнулась Танака.
XLIII
Земля под нами уменьшалась и теперь была похожа на поле, нарезанное ровными квадратами.
Крошечная, зелёная Япония… Сложный, бесценный этап моей жизни, обтесавший меня… Научивший меня. Я возвращаюсь домой гораздо менее категоричной и косной. И отныне я знаю цену деньгам. Отныне я буду выстраивать свою жизнь так, чтобы мне никогда не пришлось зарабатывать деньги, поступаясь этикой и моралью, правдой и истиной. Это как угодно можно назвать. Но там, внутри, в сердце, есть что-то, что не определяется тривиальными человеческими понятиями. И даже если все, кто тебя окружают, назовут верной ту жизненную позицию, которая даёт людям материальный комфорт через ложь и растоптанные души, нельзя верить, что это правда. Даже если те, кто принял эти правила, прогнулся под них, настойчиво прививают тебе их изо дня в день, чтобы им самим не так тошно было жить, нельзя верить, что это правда. Даже если ты остался одинок, и все вокруг отвернулись от тебя, нельзя верить, что это правда. Потому что, если ты пойдёшь против себя, «что-то» внутри тебя будет стучаться в сознание, зудеть, клокотать, просить, требовать, умолять и заставлять мучиться. Не так страшно не опериться по жизни и не встать твёрдо на ноги, как страшно прожить жизнь, так и не научившись или не желая верить этому «что-то».