Перед картиной Феллини шел еще один фильм. Его постановщиком был человек пониже Феллини, но тоже из «звездной десятки». У него был прекрасный, резкий монтаж, и секс, и странные съемки. Но все бесило до невозможности.
И приходила на ум одна только мысль: чтобы творить, надо быть личностью. Но это дано не всем, даже из этой десятки.
Мужья изменяли женам, жены — мужьям, женские руки сплетались с мужскими, но все это было старо как мир и пошло. И лица все были пошлыми на экране. Один только выбор лиц уже многого стоит.
В каких-то зарослях красных тюльпанов кто-то с кем-то лежал, и этот выбор натуры тоже казался пошлым. Ах, как красиво — тюльпаны, и кто-то целует кого-то! Но — не красиво.
И вся эта вечная тема муки супружеской жизни так надоела, во всяком случае, тут так казалось.
И у Феллини были когда-то такие мотивы. Но то был Софокл этой темы.
…А потом, после этих «жен и мужей», были «Клоуны»…
Как в Доме актера лет пятнадцать назад, зал на четверть ушел, и были какие-то глупые реплики. Но, боже мой, это значения не имело!
Здесь каждый кадр дышал высокой страстью. Речь шла о цирке, о клоунах, но разве впервые мы смотрим фильмы о цирке? «Весь мир лицедействует», — было написано когда-то на шекспировском «Глобусе». А тут эти клоуны тоже были огромным миром. Ах, этот страшный, трагический, фарсовый балаган!..
Иногда наступает в искусстве как будто предел трагизму и фарсу, и вот тогда мы восходим на вершину и начинается Ван Гог или Шекспир. Или Чаплин, или Феллини. И ты уходишь молча домой, боясь разреветься, если кто-то случайно спросит тебя, что ты об этом думаешь.
И потом ты будешь всю жизнь вспоминать про то, как смешно хоронили кого-то в красивом цирке и плясали так горько, что фарс тотчас обращался в драму, а драма тотчас становилась фарсом.
Какой великий, великий художник!
Сколько фильмов о цирке, но такой мог сделать только Феллини.
Маленький мальчик в длинной ночной рубашке смотрит ночью в окно. Площадь, тюрьма напротив. И вот между домом, в котором живет этот мальчик, и этой тюрьмой возносится цирк шапито. Сверху снято, как поднимают брезентовый купол. Скрипят канаты, и чей-то натруженный голос звучит в такт подъема.
Торжественно и как-то жутковато. Потом, назавтра, в этом цирке начнется представление. Какой-то странный длинный белый клоун будет плакать, глядя в одну точку. Другие будут безудержно веселиться. Шумиха, каждый занят своим. То великан появится, то карлик. Бьют молотком друг друга, и на макушках вырастают шишки. Дерутся, падают, хохочут.
Смешно и жутковато.
А мальчику все это просто страшно, и его уводят. Страшно оттого, что так похоже все это на жизнь.
На бедного бродягу, на извозчиков,
которые дерутся у вокзала,
на сумасшедшего, который в мирный день с ружьем
кидается на снежный холмик.
Ползет к нему, гранатами-снежками его закидывает
и наконец втыкает в этот бугорок свой флаг.
Все это — уже совсем не цирк, а клоуны и тут.
Когда этот безумный воткнул свой флаг,
то стал дуть в пальцы, будто бы в трубу.
До этого все издевались, но тут замолкли
и стали слушать, как он дудит.
А он дудел красиво и довольно долго,
пока к нему не подошел какой-то человек.
Он этого безумного стал успокаивать и уводить домой.
Меж тем Феллини с киногруппой
объезжает квартиры старых бывших клоунов.
Но эта киногруппа — подобие тех же чудаков.
Какая-то девчонка-секретарша
все время в общей суете читала нам какой-то протокол
того, что происходит.
Все это было невообразимо.
Приходят к старому клоуну, давно уехавшему из Италии и давно покинувшему арену. Разговаривают с его старенькой женой. Долго держат ее перед объективом камеры, чтобы мы разглядывали ее. Печальное и умное лицо старой клоунессы. Она очень скромно и тихо говорит, что без цирка скучает. Муж выйти отказывается, боится разволноваться. Кто-то все же идет уговорить его дать интервью. Сидит старый и славный мужчина. Глаза покраснели, а сквозь стекло окна видно, как его жена, беспокоясь о нем, ходит вдоль дома.
Камера приближается к его лицу, а за окном только чуточку видна эта беспокоящаяся женщина.
А другой старый спившийся клоун убегает из больницы, чтобы посмотреть приехавший цирк. Он сидит и хлопает в ладоши, как ребенок. Но и кашляет. На арене очень смешной номер. Больной кашляет все сильнее, задыхается. Нелепо разодетая соседка с удивлением на него поглядывает.