И вот машина остановилась на широком бульваре, застроенном внушительными жилыми домищами конца XIX века, близ площади Героев, где, говорят, высился памятник Сталину, давно демонтированный. Илдико вылезла, мы — за ней: я с облегчением. Холло с неохотой. Внутренний двор был задрапирован выстиранным бельем и наполнен мадьярскими мелодиями, синхронно лившимися из радиоприемников обитателей дома. У решетки подъезда висел список жильцов; некоторые фамилии вписаны от руки или переставлены. Имя Басло Криминале в списке не значилось. Илдико нажала на кнопку звонка; мы стали ждать, и ждали ужасно долго. В бюрократическом государстве имеющему ключ от двери или право отпереть ее с внутренней стороны дарованы мгновенья абсолютной власти; ясно, что всякая дверь практически неприступна, всякий ключ — в самой дальней ухоронке. Но в конце концов плюгавая старушенция в сизой нейлоновой хламиде, из-под коей торчали ржаво-черные штаны, степенно отомкнула засов и недоверчиво приотворила врата. Илдико ей что-то сказала, та ответила, и Холло торжествующе возвестил: «Зря меня не послушали! Нет дома».
Я развернулся кругом, но старуха внезапно подскочила ко мне, вцепилась в предплечье. «Она говорит, подождите, — перевела Илдико. — Вы нарочно приехали из Европы и заслужили право увидеть, как он живет. Немного терпения. Она нас впустит к нему». Консьержка заулыбалась, закивала. «Спасибо, — сказал я. — Вы меня обяжете». Она исчезла в своей каморке и забренчала там связками ключей. Вернулась, сопроводила нас в дряхлую, сетчатую кабину неспешного лифта. Книзу повлеклась клетка пыльной лестницы: грязный бетон площадок, потускневшие от возраста двери квартир. На последнем этаже в незнакомых скважинах повернулись другие ключи, и мы оказались в квартире Басло Криминале — просторной, раздольной, шикарной, с высокими двустворчатыми окнами до пола, из которых, с одной стороны, открывался вид на парк, с другой — на будайские склоны; замкнутый, самодостаточный мирок. Старинная мебель, оригинальная живопись, рояль, чья крышка сплошь уставлена фотографиями в посеребренных рамках: дети, взрослые, девушки, женщины, сам хозяин рядом с тем-то, тем-то, тем-то.
«Криминале и Брехт», — ткнул Холло. «Криминале и Сталин, — указала Илдико. — Криминале и Никсон». «Криминале и Мадонна!» — возопил Холло. «Тут еще его жены. — Илдико отобрала несколько снимков. — Как видите, жен у него было порядочно. — Тощенькая нескладеха: — Первая, Пиа, по-моему, немка, просто прелесть». «Пиа, конечно, давным-давно померла», — дополнил Холло. «А это Гертла. — Илдико показала мне фото суровой шатенки. — Вторая жена, если не ошибаюсь». «Вторая, вторая, — подтвердил Холло. — Она ему здорово пригодилась». «Эту я не знаю». Илдико повертела в руках любительский, нерезкий портрет рослой русоволосой девушки в меховой шапке: улица, холод. «Была ж еще Ирини, забыла, что ль?» — спросил Холло. «Жена?» — уточнил я. «Не то чтоб жена, но и не просто подружка, — сказал Холло. — И она умерла, не везло ему, бедняге». Илдико поднесла к моим глазам широкоформатный снимок крупной, видной дамы: «Смотрите, это Сепульхра, теперешняя супруга, — в молодости». «В ранней, — добавил Холло. — А вон там — она же. Обалдеть, да?»
Он указывал на стену. В прогалах меж массивных шкафов, забитых книгами на французском, русском и немецком, на английском и венгерском языках, висело множество фотографий, и я вдруг припомнил их: то были известные акты работы Криминале. «А другие модели — тоже его жены?» — спросил я. «Ну, я тут не всех знаю, — ответила Илдико. — Может, одетыми узнала бы. Впрочем, вон, видите? — опять Гертла». «А вот Ирини, — сказал Холло. — Прелесть, ja?» «И Сепульхра, вот, и вот, и вот», — частила Илдико. Длинный ряд прекрасных, глянцевых тел, выгнутых, эффектно склоненных. Одни не таясь смотрят в объектив, другие прячут лицо в ладонях, у третьих лиц не видно совсем — только тела. Вкус на женщин у Криминале был простецкий и устойчивый: большинство натурщиц — молодые блондинки. Одна из них даже смахивала на Илдико. «Не слабо, да? — над самым ухом проговорил Холло. — Как видите, Криминале здесь не только размышлениями занимался. Он и до баб охотник».
Старуха потянула меня в смежную комнату. «Кабинет, — объяснила Илдико. — Вы, главное, не думайте, что мы все живем в подобной роскоши. Криминале как видному академику полагается спецобеспечение». Еще шкафы — с книгами по искусству, философии, экономике, математике, естествознанию. Комната чистая и аккуратная, словно монашеская келья. Под стеклом запертой витрины — распахнутые кляссеры. «Коллекция марок, — склонился над ними Холло. — Все венгры филателисты». Один из капитальных шкафов под завязку забит собственной продукцией Криминале, оригиналами и переводами в твердых западных обложках или в хлипких восточно-европейских: биография Гёте, «Бездомье» на двадцати наречьях, труды по теории эстетики и политэкономии, по истории античности и психопатологии современности, брошюры и статьи, переплетенные, подобранные в скоросшиватели, философские бюллетени, американские, британские, немецкие и русские, — он участвовал в них куда активней, чем я до сих пор полагал. Украдкой покосившись на старуху, Холло ткнул в какой-то корешок: «Кодичил. Книга, от которой он отрекся. Но и она тут. Теперь-то вы верите?»