На этот раз Лавиния была на месте. В глубине звучала оперная музыка, звякали стаканы и болтали по-немецки. Я заговорил, она меня оборвала. «Боюсь, что дело дрянь, лапуська Фрэнсис, — сообщила она, — пробовала дозвониться тебе в Бароло, но там вообще твое существование отрицали». «Естественно, — сказал я, — после Бароло уж сколько прошло, теперь я здесь, в Лозанне». «С тобой чертовски трудно связь держать, — ответила Лавиния, — даже когда я трезвая». «Так что за новости?» — спросил я. «Экая досада, Фрэнсис, — бухнула Лавиния, — все накрылось». «Ты про что это?» — не понял я. «Про нашу передачу, — молвила Лавиния, — капут, финито. Больше мы ее не делаем». «Не хочешь ли ты мне сказать, что этот чертов Кодичил...» — проговорил я. «Он здесь ни при чем, — ответила Лавиния. — Он, кстати, по словам миляги Франца-Йозефа, вернулся в Вену в совершенной ярости. Я верно говорю, Франц-Йозеф, лапка?» Издали доносилась болтовня. Я заорал: «Не Кодичил, так кто же?»
«Эльдорадо телевижн», вот кто, — изрекла Лавиния, — они похерили все до одной программы по искусству. Видно, им обрыдли все эти Мыслители Эпохи Гласности». «Не может быть, Лавиния, — сказал я. — Ведь история Криминале — просто потрясающая. Там и начальники госбезопасности, и непонятные счета в швейцарских банках — все что хочешь». «Что бы ты ни говорил, лапуля Фрэнсис, — изрекла Лавиния, — все, к сожалению, бесполезно. Философия — вещь слишком дорогая, а «Эльдорадо» собралось обзаводиться новой техникой, поэтому они хотят заняться исследованием чудесных свойств дешевого телевидения». «Каких еще чудесных свойств?» «Ну, первое чудо будет, ежели вообще отыщется такой дурак, который станет все это смотреть, — ответила Лавиния. — Да, как ни жаль, лапуля, все меняется». «Целая эпоха кончилась», — сказал я. «Именно, — ответила Лавиния. — Стало быть, ты свое дело сделал. Дотащись до ближнего аэропорта и купи себе билет обратно в Лондон. Из разведочного фонда денег больше не проси, они все вышли. Ухнули будто в дыру какую в Вене. Бог весть как, сама не понимаю, ты же знаешь, до чего я бережлива».
«Выходит, я приехал, снова без работы?» «Ежели я правильно составила контракт, то да», — ответила Лавиния. «Не сомневаюсь, правильно, Лавиния», — ответил я. «Ей-ей, лапулечка, и я скорблю. Ой, тыщу лет такой забойной оперы не видела!» «Благодарю тебя от всей души, Лавиния», — сказал я и повесил трубку. Взиравший на меня портье во фраке поклонился. Это был конец. Понятно, что она при составлении контракта все предусмотрела; так или иначе, все подписывали всё, что эта баба ни подсунет. И вот я без работы, без доходов, без будущего, без малейших перспектив, расследовать мне больше нечего, и ничего, по правде говоря, я так и не узнал. Все, что есть у меня, — крупный кредитно-карточный долг дома и бумажник, полный грязных денег, здесь, в Лозанне. Заговора я не раскрыл, и мир не стал, похоже, лучше: вместо истории — сумбур, мир скатывается в никуда, и новая эпоха, начавшись лишь десяток лет назад, как будто бы уже кончается.
Вернувшись в бар, заполненный красивыми людьми, я сел и заказал еще одну кружку пива. Я чувствовал себя... я чувствовал себя каким-то странно чистым, будто я вдруг вырос, выбрался откуда-то, и энергичную и основательную умудренность юности сменила абсолютная невинность зрелости. Я был разочарован, я был предан; но во власти моей было самому предать других. Может быть, я что-то и узнал в конце концов от Басло Криминале — что наши мысли и дела вневременными, чистыми, простыми не бывают, а возникают в результате столкновений и обманов, обусловливаются историей, являются из неизвестности, невзгод, уловок... Они скользки и неточны, противоречивы и подвержены внезапным переменам — как сама жизнь. Я никогда еще не чувствовал такой близости к Криминале, как сейчас. И я стал думать, что же, окажись он вдруг в подобных обстоятельствах, в каких, возможно, он всегда и находился, — что бы стал он делать дальше.
Что сделал дальше я... ну, если бы вы попытались засечь меня на следующее утро (скажем, ежели вам вздумается описать мою историю несколько лет спустя — хотя с чего бы, я же не огромный философский слон, я всего-навсего пытливая блоха), вы нашли бы меня в кабинете управляющего... дабы соблюсти финансовую тайну, скажем так: «Креди мовэ ов Лозанн»[2]. Вошел я в этот банк с совсем простым желанием. Но, к удивлению моему, тихий кассир пригласил меня за стойку, подвел к лифту, скрытому за зеркалом, отпер его дверь ключом, висевшим на цепочке, привез на самый верх и усадил в апартаментах с великолепной, выполненной по особому проекту мебелью и дивной панорамой озера. Теперь меня внимательно рассматривал поверх полукружий окуляров в золотой оправе управляющий, герр Штубли. «Специальный счет? — осведомился он. — Тогда, боюсь, сперва я должен, если вы не возражаете, задать вам кое-какие вопросы».
«Я думал, что в швейцарских банках ни о чем не спрашивают», — удивился я. «Мы, безусловно, проявляем сдержанность, но теперь уже все несколько иначе, — отвечал герр Штубли. — Боюсь, что нынешнее непростое время, когда банковское дело так политизировалось, предъявляет несколько иные требования даже к швейцарским банкам. Мы должны быть осторожны. Ведь, возможно, в скором будущем мы вступим в Европейское сообщество. Упомянутые вами деньги все в наличном виде?» «Да», — ответил я. «И как они попали к вам?» — спросил герр Штубли. «Как снег на голову», — сказал я. «Прошу прощения, — не понял Штубли, — речь о стихийном бедствии? А-а, ja, ja, ja, страховка! Нет проблемы! Но мне требуются сведения о вас, пожалуйста. Нам нужно ваше имя, подпись». «Да, конечно, — согласился я. — Я Фрэнсис... Я Франц Кей».
Герр Штубли вытаращился поверх очков. «А, ja, я понимаю, — произнес он наконец. — Ну что ж, я запишу вас «мистер К.». Прошу вас пользоваться нашими отличными услугами. Пожалуйста, поставьте подпись здесь, и здесь, и еще здесь». «И справок наводить не будете?» — осведомился я. «Нет, это Швейцария, мы всегда здесь очень честные, — сказал герр Штубли, — вы не нашли бы заведения надежней. А теперь охранник вас проводит вниз, и вы положите на счет весь «снег», который пожелаете. А если захотите что-нибудь другое, основать, к примеру, небольшую частную компанию, то и в этом случае мы можем быть весьма полезны вам». «Пока нет, я только начинаю, — сказал я. — Большое вам спасибо». «И вам также, мистер К, — ответил Штубли, пожимая мне руку. — Вам, я думаю, приятно будет знать, что присоединились вы ко множеству известных и влиятельных клиентов».
Чуть позже в то декабрьское утро К. вышел из банка и пошел по улице Лозанны. На ходу он огляделся. Все было как обычно, только два малых, мывших окна, как-то по-особенному на него взглянули, а чуть дальше делал фотоснимки,человек, странно смахивавший на де Графа. К. со своим скудным багажом добрался до вокзала, где сел в экспресс, доставивший его в Женевский международный аэропорт. Здесь купил он сыру, новое пальто и билет на рейс до Лондона, который отправлялся в полдень. В последний раз он был замечен в длинной очереди на паспортный контроль, и было видно, что его уже нимало не интересует профессор Басло Криминале.
13. В 1991-м я очутился в Буэнос-Айресе...
В апреле 1991-го я, представьте себе (лично мне это представить трудно), очутился в столице Аргентины Буэнос-Айресе. Б. К. меня на сей раз ни капельки не заботил. Эта поездка увенчала целый ряд невнятных и суматошных событий; было ли так угодно судьбе или же самим событиям, но развивались они, в сущности, следующим манером. Едва я прилетел из Лозанны в Лондон, дела явственно поплохели. Лавиния составила-таки контракт по правилам — до того удачно, что в итоге я потерял не только работу, место под солнцем, элементарный комфорт и возможность приносить людям пользу, но и надежду на гонорар за телехлопоты. Взаимоотношения отравила официальная оскомина: ужасно дорогие ультиматумы чудовищно дорогих адвокатов так и мелькали перед глазами. Вдобавок Лавиния, очевидно, пересказала Роз гадостный наветец, запущенный, похоже, Кодичилом (через Герстенбаккера): в Бароло я-де позволил себе пренебречь обетом воздержанья. Словом, мне больше не довелось увидеться с Роз под кровом домика у «Ливерпуль-стрит».