То есть книга «Басло Криминале: жизнь и философия» (Вена, Шницер-ферлаг, 1987, 192 стр.) во всех отношениях была теперь не той, которую я — или он — читал дотоле. Мой сассекский руководитель (он — может быть, вам это будет небезынтересно — оставил посреди семестра свою должность и открыл в Хоуве французский ресторан, известный экспериментальными меню из киви), вероятно, мной гордился бы, так как я взял текст без автора, обратил внимание на исчезновение предмета и из текста вычитал не то, о чем там было сказано, а то, о чем там речи не велось. Теперь и в самом деле я деконструировал: читал, выискивая опущения и элизии, неясности, отсутствия, шпации и преломления, лингвистические и идеологические противоречия. Но я читал это фактически как вымысел, что я и должен был, конечно, прежде всего делать. Однако же теперь у меня было преимущество: знание альтернативных фактов, которые, конечно, тоже были вымышлены и которые необходимо было сопоставить с книжным вымыслом. Я должен был проверить допущения насчет альтернативных авторов, попробовать подставить на страницы книги и альтернативных Криминале. В этом тексте мне было над чем работать.
Теперь, когда я умудрен был новым знанием, мне стало совершенно ясно, что это за книга: последовательно апологетическая, благостно викторианская история о благородном человеке благородного ума, который сталкивается с противодействием, переживает разные невзгоды, но в итоге побеждает, и кончается все в меру хорошо. Иначе говоря, сплошная лакировка. Повествование соответствовало линии развития новой истории Европы, будучи ее довольно точным отражением. Начиналось оно в пору Хиросимы и Холокоста, angoisse[3] и Angst[4], крушения старых довоенных философий и потребности в возникновении новых. Оно погружало нас в чудовищный позорный хаос, царивший после сорок пятого в Европе, и показывало, как росли мечты о том, чтобы построить новую, антифашистскую Утопию. Оно позволяло проследить, как эти славные новые мечты с течением времени были извращены и прокляты, потом переносило нас в эпоху «Адидас» и «Ай-би-эм», в многообразную материалистическую посттехнологическую эру, времена экономического чуда, когда расплывчатая пролетарская мечта уступила место буржуазной революции конца XX века — «хай-тех», разбросанной, мультинациональной. Начиналось оно с жесткой идеологии, заканчивалось произвольной, неопределенной метафизикой. Ежели вы европеец, то вы скажете, что это более или менее наша общая история.
Это был, конечно, также романтический рассказ о мужчине и о его музах — басло-криминалевская версия любовниц Борхеса. Среди руин — физических, моральных, политических и философских — послевоенного разбитого Берлина двое студентов — Басло, молодой филолог из Болгарии, имевший философские наклонности, и Пиа — рьяная противница нацизма и марксистка — встретились и поженились. Они отдавали свои силы антифашизму и строительству передового, социалистического будущего. Но потом их жизни почему-то разделились. Где, как и почему — неясно, но я понял: это было связано с различием их взглядов на восстания рабочих в 1953 году в Восточной Германии (о котором я совершенно позабыл). Непросто разобраться, кто на чьей был стороне, но я предположил, что Криминале осуждал репрессии Ульбрихта. Затем Пиа из этой истории исчезла, как она исчезла и вообще из жизни (о чем узнал я из других источников). Далее я ожидал, что на любовном горизонте Криминале появится Ирини. Но она не появилась, о ней нет ни слова. Следующей значительной фигурой и в любви, и в жизни Криминале оказалась Гертла, венгерская писательница и художница, игравшая роль его музы почти до самого конца этой истории.
Они встретились и полюбили друг друга... но когда и где? Здесь с датами какая-то невнятица, период с 1954-го по 1958-й рассматривается как неделимый. Холодная война в разгаре, Криминале сделался теперь социал-демократом-реформистом. Он все время подвергается нападкам более молодых критиков сталинизма, в особенности одного (не Шандора ли Холло?). С книгами его беда: одни запрещены в марксистских странах, вероятно, по распоряжению русских, другие вышли, но затем были изъяты. И все же в силу странного «эзоповского» соглашения (они были употребительны в те времена в марксистском мире) Басло разрешили — даже подбивали — напечатать их на Западе. Это не давало мне покоя с той поры, как я прочел впервые книгу в доме Роз. Тогда я был наивен, а теперь стал понимать побольше. Это и была одна из тех договоренностей (Илдико их называла «закулисными»), которые порою допускались временем и фарисейством партии. Хотя теперь я понимал, что, вероятно, по политическим причинам Криминале специально попросили быть посредником между Востоком и Западом. Так или иначе, быть это могло, когда его влияние начало распространяться, репутация его как реформатора — расти, он стал ездить по миру и приобрел международную известность.
Обращало на себя внимание отсутствие упоминания о событиях 1956 года в Венгрии: о правительстве демократических реформ Имре Надя, о вторжении русских, подавлении восстания и массовых арестах, о тюремном заключении Надя. В отличие от ссылки на восстание в Германии, где, как предполагалось, Криминале занял негативную позицию, в данном случае он роли не играл. Складывалось впечатление, что он и Гертла были в это время далеко от Будапешта. Акцент делается на его поездках, растущей его славе, философской независимости, на продолжавшихся его шатаниях меж Лениным и Марксом, Хайдеггером и Сартром. О личной жизни его тоже говорилось мало. Бесспорна была постоянная роль Гертлы, изображенной здесь совсем иначе по сравнению с тем, что она мне рассказала в Аргентине о себе и своих отношениях с режимом. Здесь она играла роль, скорей похожую на роль таинственной Ирини. Верная супруга, интеллектуальная помощница, а главное — отважная соратница, дерзкая ревизионистка. Даже когда брак распался (о чем сказано без объяснений), Гертла продолжала оставаться интеллектуальной музой Криминале.
Дальше в книге появляется, конечно же, Сепульхра, наша Бесподобная. Ей отведена, однако, незначительная роль прельстительной модели, девицы из низов богемы, ставшей сексуальным, равно как и секретарским придатком несомненно уже выдающегося деятеля. Конечно, каждый, видевший и Гертлу, и Сепульхру, знал, что внешне вторую с первой не сравнить. Но все равно это недобрый портрет, который можно было так же, как и описание Ирини, опустить совсем. О прочих дамах его сердца — я осознавал теперь, что их должно быть много, — не было вообще ни слова. С особым тщанием я искал упоминание об Илдико — естественно, что в тексте я охотился за нею так же, как и в жизни, — но признаков ее нигде не находил. Как не нашел нигде даже намека на то, что Криминале — колосс на глиняных ногах, что, с точки зрения автора, он совершил когда-то какой-либо нешуточный просчет — моральный, философский или политический. И все-таки, как я уже заметил, книга оставляла впечатление довольно сдержанной, критической. Это особенно касалось одного раздела, который прежде я понять не мог.
Последнее неудивительно, поскольку эта в высшей степени туманная глава посвящена тому, что в книге называется «молчанием Криминале». Все вертится вокруг ряда глубинных понятий философии и сногсшибательных немецких существительных, обозначающих категории мышления, не отраженные даже в моем большом немецком словаре. Речь там идет о криминалевской интерпретации Мартина Хайдеггера, немецкого философа, с которым у Басло Криминале произошел в печати знаменитый спор (как вы, наверно, помните, по поводу иронии). Нападки Криминале печатались в английском переводе, и, сравнив их с книгой, я сумел на этот раз гораздо лучше разобраться, в чем там было дело. В двух словах, они поспорили о том, может ли мысль быть выше обстоятельств. Предметом спора стало знаменитое молчание Хайдеггера после 1945 года, когда общепризнанно великий немец отказался дать какой-либо отчет или какое-либо объяснение деятельности, которую он при нацизме вел в обоих качествах — и как философ, и как ректор университета. (Между прочим, если вам придет охота досконально изучить этот вопрос, то знайте: понаписано о сем изрядно.) Несмотря на временное отстранение от преподавания Хайдеггер открыто заявлял, что философия его настолько выше исторического эпизода гитлеризма и Холокоста и настолько далека от них, что нет необходимости в признаниях, объяснениях, оправданиях.