Эти пересуды с худословием напоминали нам всю ту же зависть не только к конкуренту по творческому цеху, но и удачному для тех лет подпольному «цеховику», зарабатывавшего своим собственным трудом. Анатолий уже тогда научился воспринимать спекуляции за своей спиной как известную дискуссию о количестве ангелов, способных уместиться на кончике иглы.
То есть, он просто «чихал» на завистливых неудачников.
6. КАК «БОБИКА» ПОССОРИЛИ
С «ЖУЧКОЙ»
Если читателю померещилась жалостливая история о бесхозных изголодавшихся псинах, сцепившихся из-за доставшихся объедков, то он ошибается. Речь пойдет, во-первых, об очень даже респектабельном «Бобике» — Адольфе Васильевиче Вубякине — неординарном студенте-филологе, взыскующем знаний, отмеченным огромным творческим даром, и, во-вторых, о прилежной девушке Ане, студентке филфака — «Жучке». А вот как они докатились до собачьих имен, и как они поссорились — в этом-то и состоит «соль» этой невыдуманной байки. И хотя, в отличие гоголевского Ивана Никифоровича, они не обзывали друг друга «гусаком», разлад вышел — хуже не придумаешь.
Белобрысый и голубоглазый, не атлант, но и не хлюпик, с хорошо выраженными признаками «альфа-самца», Адольф в начале далеких шестидесятых прибыл в Ленинград прямиком из воинской части с твердым намерением занять свое законное место на факультете журналистики Ленинградского университета, чтобы продолжить дальше оттачивать свое перо по части изящной словесности. Законное потому, что, еще будучи солдатом, фактически курировал армейскую газету, причем не только в качестве корреспондента, дизайнера, негласного редактора, но и фоторепортера. И вряд ли тогда среди абитуриентов журфака можно было кого-то поставить с ним рядом по готовности к будущей профессии, по качеству творческого задела, который прилагался к его документам.
Увы, осуществить давнишнюю мечту ярославскому серебряному медалисту было не суждено — произошел, по его мнению, крайне несправедливый и кем-то заранее запрограммированный «облом». В условиях высокого конкурса, когда в списках наличествовала целая орава блатных претендентов, подставлять ногу неугодным на сочинении было не просто, поэтому приемная комиссия, по его мнению, работала в преступной связке с кафедрами иностранных языков, где доказать бедной «абитуре» свои устные компетенции было несравненно труднее.
— Куда уж мне с суконно-кувшинным рылом в калашный ряд, — сокрушался молодой одаренный литератор. — Они, обормоты, берут своих блатных, а мне, лимитчику, еще и общежитие подавай — что ж я этого не понимаю? Форменное безобразие — вот это что, сегрегация в чистом виде — горячился он, пафосно добавляя: — революция, друзья, пошла насмарку, коту под хвост. Ничего, ничего — потерпим и снова выйдем на баррикады, — петушился «неудачник». Не зная, куда деть свою мятущуюся душу, он без конца курил «беломор», продолжая чихвостить университетскую «мафию». Его было искренне жаль.
Доказать попранную тогда справедливость, конечно, было невозможно, но допустить, что она действительно имела место — очень даже легко, особенно с учетом того, что произвол и корыстолюбие в институтских и университетских приемных комиссиях цвели тогда пышным цветом (здесь попутно грех не воздать славу ЕГЭ — в этом едва ли не единственная его ценность). Правдоподобность жалобы Адольфа подтверждает и наш скромный опыт, когда «сбурившись» при поступлении в Литературный институт имени Горького (на факультет критики), автор в отчаянии подал документы на отделение тхайской филологии восточного факультета Ленинградского храма науки, и пролетел как «фанера над Парижем». Особенно не петушился, искренне полагал, что пролетел поделом, если бы не одно, всплывшее позже, деликатное обстоятельство.
Спустя примерно десять лет, подрабатывая на некогда вожделенном восточном факультете уже в качестве кандидата наук (специалиста по Африке), я услышал за чашкой чая от бывшего секретаря приемной комиссии немало удивившую меня историю. Оказывается, на некоторые отделения (включая тхайской филологии), куда зачисляли всего по 2—3 человека в год, существовала, растянувшаяся, на годы, очередь из отпрысков влиятельных семей Ленинграда и Москвы. Так что моя навязчивая идея вклиниться в эту очередь выглядела столь же наивной, сколь и наглой, поскольку папа не был ни крупным (равно как и мелким) партийным работником, ни генералом, ни работником спецслужб etc. Как говорится: обидно, «Вань»!