Люда — ее голос, ее волосы, ее нежные горячие руки. Ее лицо...
Я остановился, шатаясь, и перевел дух.
Впереди, возле мусорных баков, стоявших перед высоким крыльцом с навесом, копошились какие-то люди.
А-а, собратья по разуму, подумал я. Это же задворки супермаркета. Небось выкинули какие-нибудь просроченные продукты, вот бродяги и налетели, как воронье.
Нет, там не все были бомжами. Некоторые были одеты вполне прилично — и не только по моим нынешним меркам. В основном старики и старухи. Пенсионеры, оказавшиеся в положении полунищих.
Я подошел поближе и сел на бордюр, покрытый коркой льда. Не было желания участвовать в этом копании в мусоре, которое смахивало на мародерство.
Но какой-то старик, на секунду оторвавшись от контейнера, из которого он доставал баночки с йогуртом и складывал их в сумку на колесиках, замахнулся на меня палкой.
— Уходи отсюда, засранец! Это наши контейнеры, мы всю ночь возле них дежурили!
Я не двинулся с места. Только отвернулся.
Вскоре, видимо, добыча закончилась, и кучка любителей халявы рассосалась, оставив после себя разодранные картонные коробки и обрывки полиэтиленовой пленки.
Кто-то тронул меня за плечо.
Старушка, закутанная в теплый платок, в резиновых сапогах, которые давно уже не только не носят, но даже не выпускают, совала мне в руки какой-то пакетик. Сквозь прозрачную пленку просвечивал небрежно отломанный кусок копченой колбасы.
— Возьми, парень, — сказала она. — Есть, наверное, хочешь... Бери, бери, мне хватит.
— Спасибо, мать, — с трудом пошевелил я сведенными судорогой губами. — Только не надо было со мной делиться. Мне ведь уже недолго здесь осталось...
— Да ладно, не придуривайся, — строго сказала она. — Ты ж ещё молодой. Может, тебе еще повезет: работу найдёшь, семьей обзаведешься... Это нам, старперам, дорога на кладбище. А тебе — жить да жить...
— Не могу я так жить, — признался я. — И не хочу!
— Что значит — не могу? — подняла она брови. — Ты ж мужик, так что ж раскисаешь-то так? Возьми себя в руки. Это долг твой, понятно? Ты должен ж.ить, парень!
— Зачем? — тупо спросил я.
Старушка вдруг наклонилась и отвесила мне неожиданно увесистый подзатыльник своей сухенькой ручкой.
— Дурак! — сказала она. — «Зачем жить»!.. Если бог тебе дал жизнь, то ты должен ее отбыть от начала до конца! Я вот уже сорок лет как мужа похоронила, и детей мне Господь не дал. Одна-одиношенька, как берёза в чистом поле... И если бы думала, как ты, то давно уже в петлю бы полезла. А видишь — живу... — Она вдруг поманила меня пальцем и прошептала заговорщицки на ухо, когда я подался к ней. — Знаешь, что главное в жизни? Не знаешь?.. Главное — не жизнь, а как ты к ней относишься. А относиться к ней надо, как к старым вещам — чем больше ими пользуешься, тем они для тебя все дороже становятся...
И, резко повернувшись, заковыляла прочь, волоча за собой тяжелую сумку на колесиках. Я следил за ней до тех пор, пока она не скрылась за углом девятйэтажки.
Странная бабка.
И все-таки жаль, что у меня никогда не было такой бабушки. Были другие — дед Андрей по отцовской линии и мамины мать с отцом. Все они жили не в Москве, и никого из них я даже не запомнил. Когда родителей не стало, первое время дедушки и бабушка приезжали к нам с Алкой довольно часто. Потом дед Андрей умер, а мамины родители приезжать перестали, только время от времени присылали нам посылки с вареньями и соленьями. Один раз, когда я учился уже в пятом или шестом классе, мы с сестрой ездили к ним в гости. Жили они очень далеко, в сибирском шахтерском городке, и мне там не понравилось: всюду угольные терриконы, отвалы отработанного шлака, никакой цивилизации, сплошная беднота и нищета. Помню, как я удивился, когда в уборной в виде стандартной будки в огороде (у деда с бабкой был свой дом) увидел вместо туалетной бумаги отрывной календарь. В доме летали рои мух, и посуда была покрыта толстым слоем жира...
Потом связь с ними тоже прекратилась. Алке писать письма было некогда, а мне — неохота. Ну о чем мог я писать людям, которые были далеки от меня и по возрасту, и по oбpaзу жизни, и чисто географически?..
Мои воспоминания были прерваны окружающей действительностью. В виде толстого злобного охранника супермаркета, который вышел на крыльцо и крикнул мне, чтобы я убирался, потому что скоро приедет машина с товаром, а от меня тучами летят всякие миазмы и микробы.
Я покорно поднялся, но замешкался с уходом, потому что ноги мои, оказывается, заледенели до бесчувствия.
И тогда охранник швырнул в меня камнем. Прямо как Иуда в Христа, когда того вели на казнь.
Камень просвистел у меня над ухом и, ударившись в фонарный столб, разлетелся в мелкие кусочки. Один из этих кусочков, отрикошетив, чиркнул мне по лбу. Больно не было. Только по лицу потекло что-то теплое, как слеза. Я машинально утерся и поглядел на испачканную кровью руку.
Нет, я не разозлился и не проклял этого паршивца в черной форме, смахивающей на эсэсовский мундир.
Просто в голове на миг возникла странная пустота, а потом без всякого перехода я обнаружил себя с увесистым булыжником — все в той же окровавленной руке. Как он попал в мою ладонь, где я его сумел подобрать — ума не приложу. Только рука моя уже была в положении замаха, ещё секунда — и я швырну прицельно булыжник в своего обидчика. Промахнуться на таком расстоянии трудно, тем более что я в детстве любил упражняться в подобных видах спорта. Я увидел мысленно и словно бы в замедленном воспроизведении видеозаписи, как мой каменный снаряд устремляется к голове мордоворота на крыльце, проламывает с хрустом ему череп, и как тот валится с выпученными глазами и залитой кровью физиономией с полутораметровой высоты в грязную лужу и долго корчится в смертной агонии, пуская пузыри в коричневой жиже.
Что ж, наверное, было бы справедливо убить этого подонка.
Но зачем? Что я изменю этим в незыблемой громаде того монстра, внутри которого мы живем? Исправится ли этот тип, считающий себя единственным человеком, а всех остальных — тварями, козлами и сволочами, даже если его душонку перекинет отсюда в другой вариант Круговерти и будет гонять по нескончаемым перевоплощениям, как крысу в лабиринте, незримый карусельщик? Вряд ли.
А раз так...
Пальцы вовремя мои разжались, и булыжник плюхнулся в мешанину снега и грязи позади меня со смачным чваканьем.
Я сплюнул горькую слюну себе под ноги и пошел прочь от супермаркета, не оборачиваясь и не прислушиваясь к возмущенным воплям того, кого я только что чуть-чуть не убил.
Пес был таким же грязным и жалким, как я. Слипшаяся от грязи густая шерсть превратилась в лохмотья, напоминающие остатки нищенского рубища.
Он появился словно из-под земли, стоило мне сесть на скамейку в парке на берегу Москвы-реки. Мы были с ним одни в этом парке — никому из нормальных людей и собак и в голову не пришло бы тащиться сюда в слякоть и холод, чтобы слышать, как в голых ветвях деревьев злобно свистит ледяной ветер.
— Что скажешь, приятель? — спросил я.
Пес стоял в двух метрах от меня, принюхиваясь и поджав свой неопрятный хвост. Его желтые глаза рассматривали меня без тени заискивания или дружелюбия. Он тоже давно перестал любить людей. Истинный бомж.
Я вспомнил про колбасу, которую мне подарила бабулька у супермаркета. Достал ее из пакета. Рот мой сам собой наполнился вязкой слюной. Несмотря на упадническое состояние души, организм требовал пищи.
Я отломил ровно половину от куска и кинул колбасу псу.
Он ее даже не жевал — с лету проглотил целиком, лязгнув зубами, и опять уставился на меня. Он не просил добавки, как это сделали бы домашние собаки на его месте. Он действовал по принципу: дадут еще этой вкуснятины — хорошо, не дадут — что ж, видно, сегодня — не судьба...
Колбаса была полна жил и хрящей и почему-то отдавала свинцом. Я жевал ее так же, как пес — торопливо, не очищая от оболочки-синюги.