— Я тут подумала, что нам нужно переделать кабинет в детскую, — сказала Дрей.
Кожа ее живота была невероятно мягкой. Она помолчала немного, потом продолжила:
— Когда ты в этот раз вернешься, может быть, мы наконец остепенимся и заживем спокойно. Ну, я имею в виду, не будем больше висеть между жизнью и смертью, выполнять секретные задания и работать под прикрытием. Станем милой скучной семьей из Мурпарка с детской, оформленной в голубых и желтых тонах. И будем разговаривать о подгузниках и о том, как нам хотелось бы, чтобы нам хватало денег на няню, и закроемся от всего мира. Будем только втроем в безопасности и комфорте. Заживем, как идеальные семьи в кино.
Тим поцеловал ее живот и снова прижался к нему щекой.
Ему вдруг показалось, что он слышит сердцебиение. Неужели на таком раннем сроке можно услышать, как бьется сердце ребенка? Наверное, это было сердце Дрей. Или его собственное.
Она глубоко вздохнула:
— Иногда я вдруг задумываюсь, а хватит ли меня на то, чтобы еще раз попытаться с желто-голубой детской?
— Хватит.
— О! — сказала Дрей. — Ты все еще здесь?
Тим знал, что она кожей ощущает его улыбку — он почувствовал, как мышцы ее живота напряглись, — сейчас она засмеется:
— Не вздумай, — сказал он.
Это стало последней каплей. У Тима голова подпрыгивала от ее смеха. Он стонал и сдавленно протестовал, притворяясь, что дрожь в ее животе причиняет ему огромные неудобства. И она успокоилась, всхлипнув несколько раз.
Дрей никогда не питала особого пристрастия к трогательным моментам.
Она внимательно наблюдала за Тимом, когда он поднялся и надел ботинки, но не стала спрашивать его, куда он идет. Рэкли остановился у самой двери:
— Когда Джинни улыбалась, ее нижнюю губу совсем не было видно.
Дрей что-то тихо промычала: в этом звуке сплелись удовольствие и тоска.
Тим сказал:
— Помнишь, какой у нее был смех, когда она заводилась не на шутку?
— Который был похож на икоту?
— А как она раскрасила стопы маркером и бегала по новому ковру? А это выражение, которое появлялось у нее на лице, когда мы ее отчитывали за что-нибудь, — насупленные брови? Наморщенный лоб?
— Оскал, как у маленького дьяволенка, — пробормотала Дрей.
Они с улыбкой посмотрели друг на друга.
— Да, — сказала она. — Я помню.
Ладони Тима вспотели, как случалось всегда, когда он подъезжал к этому дому. Прилегающий к нему газон идеально зеленого оттенка был подстрижен ровно по высоте поребрика. Тим тоже раньше так стриг свой собственный газон. Он стоял в ночном прохладном воздухе и рассматривал свой старый дом.
После поездки в потоке движения по улицам Лос-Анджелеса, представляющем собой каждодневную бессрочную прививку от здравомыслия и уравновешенности, Тим добрался до Пасадены, а потом и до своего коттеджа.
Ему вдруг пришло в голову, что те упражнения Программы, которые были направлены на возвращение в прошлое, основывались не только на «привитых» воспоминаниях. У большинства людей была своя боль, которую можно было откопать и начать эксплуатировать; оголенные нервные окончания, на которых можно было играть, как на струнах арфы. ТД выискивал отверстия, в которых прятались психологические травмы, страдания, потери. Он вскрывал людям черепную коробку, а они приветствовали его, как бога-завоевателя.
Тим поднялся на крыльцо и позвонил. В терракотовой кадке росла калина. Ее крона была очищена от опавших листьев. На земле трепетал коричневый высохший листок.
Мерный стук шагов. Темнота в глазке, потом его отец открыл дверь, заслонив узкую щель своим телом.
— Тимми! — Его взгляд быстро скользнул за плечо Рэка на машину Дрей, на которой тот приехал. — Ты решил обменять этот хлам на стол твоей матери?
Тим всю дорогу старался собрать свое мужество в кулак, а тут вдруг почувствовал удивительное спокойствие.
— Почему ты все время стараешься меня унизить?
Отец вышел на крыльцо, поднял единственный сухой лист и завернул его в носовой платок, который достал из кармана:
— Ничего личного. Просто я всегда противопоставляю себя праведности.
— И ты начал противопоставлять себя мне с тех пор, как мне стукнуло пять лет.
— Точно.
— Чушь собачья. Это личное. Почему я?
Его отец отвел взгляд, и в эту минуту Тим вдруг увидел его со всей ясностью, осознал, насколько он жалок. Мужчина на шестом десятке, стоящий в дверях дома в пригороде, ничем не отличающегося от сотни других. Отец Рэкли не отрывал взгляда от улицы, его лицо побледнело: