С хлюпаньем по грязи разъезжались ноги.
За спиной котомка,
Половинка фляги,
Мы с тобой потомки тех, кто не лукавил.
Накатало время новую дорогу.
Даже мы от страха спрятались в берлоге.
По России-матушке шелест прокатился,
Что какой-то ухарь в поле появился,
Что не ест, не пьет он,
Не берет долги,
Даже к Бабке-Ежке он проник в сынки.
Бабушка клянется всей своей душой,
Не грешила вовсе, только внучек свой,
Змей Горыныч сдуру где-то нагрешил,
А потом на бабку алимент свалил.
Леший рвал рубаху и корячил стул:
– Как же этот падла всех нас враз надул.
Что ж теперь за совесть, что ж теперь за власть,
Нам теперь от страха взять да помирать.
Некогда, ребята, бздеть на тех буграх -
Дело наше в шляпе,
Мы не при делах.
Раскричался ворон, в шмасть не предменмах.
Растудыть качели, криблен нахун трах.
Мы за что краснели, а в зачет отлуп.
Распупень в мамзели и портянки в суп.
– Хватит понт базарить, -
Рыкнул погребон.
И одной лопатой всех загнал в вагон.
– Так же не по делу, – завопили все,
– Мы же кровь и тело, мы же князи тьмы.
Хлопнули лопатой, топнули ногой.
На могиле мятой дождик проливной.
После всего этого Галстук потряс перед Венечкой синей сортирной тетрадью, причем вырванные листы почему-то оказались на месте.
«Воланд», – подумал Венечка.
«Венечка», – подумал Воланд.
Первая здравая мысль посетила Венечку, тупо цитируя древний анекдот про Штирлица.
– Вокруг не было парашютов, и стропы за мной не волочатся. У того бистро, где проходил полковник Исаев, действительно стояли женщины легкого поведения, – мягко заявил Галстук, – они-то и сообщили Штирлицу о гибели Плейшнера, который провел у них в номерах трое суток, а потом влез по водосточной трубе на третий этаж соседнего дома, разбил окно, ухватился за ствол пальмы и с криком, все мы в этой жизни обезьяны, полетел на мостовую. Продавец рыбок, потом еще рассказывал, что губы профессора что-то шептали про герань.
Обратите внимание, – сказал Галстук, – что там, где мы находимся, никто вам ничего не подскажет, здесь даже слово матрасы пишется через Ц, и галоши начинаются с буквы К. Кстати, вам удобно сидеть на этой подушечке?
– Нормально, – поерзал Венечка по лавке.
– Сейчас мы пройдем по булыжной мостовой, поднимемся через эту дверь на третий этаж, поставим герань на место, закроем окно, и вы сядете за письменный стол Плейшнера. Затем вы сдуете пыль с листов бумаги, которые он разложил с величайшим удовольствием в ожидании чуда, которое так и не совершилось. После этого вы обмакнете перо в чернила и начнете писать.
– Что я буду писать? – возражал Венечка, – Какие чернила, какие перья? В семидесятых был случай, отправляю телеграмму из Рыбинска в Череповец, чтобы добраться до Петушков. На почте три бланка, перьевая ручка и чернильница-непроливайка. Телеграмму так и не отправили. Выперли всего меня в чернилах на улицу. С тех пор до Петушков добираюсь, как могу, но писать таким способом ничего не буду.
– Будешь, – блеснул очками Галстук, – Вот тебе кабинет. Стол письменный. Герань. Об остальном не волнуйся.
– Как не волнуйся, на вольных сочинениях в высших учебных заведениях и то темы предлагаются, время определяется…
– Не переживай, – как-то сразу обмяк Галстук, плюхнулся в кресло и зарокотал грудным баритоном, – Ты в путь отправился, остановился на пути, в колодезь заглянул, байки услышал, Звезда сошлась с нетленной осью, а дубовый лист оторвался от ветки, когда ты наступил на желудь. Не буду дальше продолжать. Не твоего ума дело все происходящее. Только бери тетрадку тебе судьбою даденную и переписывай. Ничего больше не требуется. Как закончишь, я выпущу тебя. Все необходимое найдешь в холодильнике, остальные удобства внутри квартиры. Все коммуникации работают в одностороннем порядке. Ты все слышишь и видишь, тебя никто.
Галстук встал с кресла, открыл люк и достал из погреба кувшин. Сбил сургуч и наполнил до половины граненые стаканы, потом добавил в них воды из крана и торжественно произнес:
– Слышал, что неразбавленное вино пьют только шлюхи и рабы, хотя, слухи давние, и вино изменилось с тех пор. Выпьем этого за здравие.
Венечка схватил граненый, чтобы засветить этому очкастому по рампе, но рука деликатно изогнулась и поднесла стакан ко рту. Губы припали к краю сосуда, гортань освежилось неизвестным доселе вкусом, по пищеводу прошлось бархатное наслаждение, желудок ойкнул от неожиданности, а душа возликовала от приятных ощущений.
– Круто, – произнес он, – зашибись!
– Можно много эпитетов добавить, но я с вами прощаюсь, – объявил Галстук и направился к двери. В этот момент на нем не было ни галстука, ни костюма. Он оказался в обыкновенном банном халате.